Вспоминается, как однажды ехал он на такси, на перекрестке дали зеленый свет, ринулись машины, а улицу переходит слепой человек, беспомощно выкинув вперед палку. К нему подбежали люди, остановили, взяли под руки. Стоят на проезжей, а мимо мчат машины. Шофер такси сказал Сергею:
— Со всеми увечьями жить бы смог. Без глаз — не смог. Повесился бы, и точка… Как это, без белого свету.
Давно было. А вот вспомнилось, с самыми мелкими подробностями. И палка у слепого была обыкновенная самоделка из лесу, с оглаженными сучьями, чуть размочаленная на конце. Дрожала она в желтой, худой руке. Лицо в синих оспинах ран, веки закрыты, и еще висит на плече у слепого плетеная старенькая авоська, а из нее морковки высовываются, одна вот-вот выпадет, болтается на ботвинке.
Спрашивает иногда, не часто, но спрашивает Сергей:
— Александр Александрович, видеть-то буду?
— Еще как, — отвечает профессор.
— Лучше прежнего? — шутит Сергей.
— Вот за это ручаться не могу пока. Но видеть будешь.
— Если нет, вы мне скажите. Я тогда в ощупку слепую грамоту изучать начну. Чего время-то терять?
— Без если, Сережа. Без если. Будешь видеть. Скоро повязки снимем, совсем скоро.
С медсестрой Сашенькой у Сергея разные разговоры. И о доме, и о медицине, и о стихах, о погоде, конечно, обо всем, что придет на ум. Только о заводе, об аварии не говорит Сергей. Если что и напомнит в их беседах завод, сразу же речь на другое. Тяжело Сергею вспоминать происшедшее. Впервые, когда надолго и прочно пришло сознание, спросил:
— Гошу похоронили?
— Да, — сказала Сашенька.
Замолчал Сергей. Лежал все Сашино дежурство, не отвечая на вопросы, не говоря ничего. Даже когда кормила его Сашенька (она это делала всегда сама), не шутил, как обычно: «У-а, ма-ма Саша, Сереже ка-ши».
…Александр Александрович разрешил отцу свидание с сыном.
— Здорово, Сережа, — волнуясь и поэтому чрезмерно громко забасил Тихон Николаевич с порога.
— Ты потише, Тиша, дети снят, — стараясь как можно беспечнее, ответил, вспомнив давешнюю, из детства, фразу матери.
— Ну, брат, ты совсем в порядке, коли шутишь, — отец подошел к постели сына, взял его руку, пожал.
— Не жми очень-то, — хохотнул Сергей. — На мне новая кожа наращивается. Глянь, какая модная, розовая. — И поднял уже свободную от бинтов руку. Кисть у Сергея и дальше к локтю была покрыта тонкой розовой кожицей.
— А ты откуда знаешь, что розовая? — неуклюже и шумно садясь на стул, в тон сыну спросил Тихон Николаевич.
— Тихо, а то медперсонал услышит, — поднося к забинтованному лицу палец, зашушукал Сергей. — Я, батя, в утаечку подглядываю. Расшерепю в бинтах дырочку и гляжу. Я, батя, таким манером уже давно мир наблюдаю.
— Ну понес. Каким балаболом был, Серьга, таким и остался, — явно довольный началом разговора, сказал Тихон Николаевич.
— Мама как?
— Волнуется, тебя видеть хочет.
— Рано. Больно неприглядный я.
— Мы с Сашенькой ей восемь верст до небес о тебе рассказываем. Только больно на профессора сердится, что свиданий не разрешает. Устроила тут нам сцену. Я, говорит, министру письмо напишу. Бездушные, говорит, в больнице люди. Одна Сашуха — человек.
Саша стояла за спиной Тихона Николаевича, бледная, прижавшись к стене.
Губин неожиданно, без предупреждений разрешил Тихону Николаевичу пройти в палату к сыну. Она не говорила Сергею, за кого принимают ее в его доме. Он был уверен, что ходит она туда по поручению профессора. И вообще они до сих пор говорили друг другу «вы».
И вот Тихон Николаевич запросто, по-домашнему величает ее: Сашуня, Сашуха, сейчас обязательно ахнет: невестка, назовет, доченька.
«Что же тогда будет? Что же будет? Ох как нехорошо, ах как стыдно, — думает Сашенька. — Тихону-то Николаевичу давно бы уж рассказать надо было все». Сколько раз собиралась сделать это и все не решалась. Конечно, он все бы сразу понял. Но тогда, тогда навсегда потеряет она то, что так греет сердце: доченька. Разве виновата она, Сашенька, что ни один мужчина никогда-никогда не называл ее так. И она никогда не произносила такое близкое и неведомое ей слово: папа. А вот назвала ведь как-то им, ну сорвалось не с языка, с сердца, Тихона Николаевича.
Она была счастлива в этом не ею придуманном положении невесты.
«Господи, как нехорошо! Как нехорошо! Тихону Николаевичу можно объяснить». Но Сереже? Почему же она не сказала ему об этом. Ведь совсем просто: «А знаете, Сергей, папа с мамой приняли меня за вашу невесту». Почему же она не сказала ему так? Почему?
А Тихон Николаевич уже гремел басом о том, что дожди размыли ему весь виноградник, что зайцы, такого с ними никогда раньше не случалось, совершили летний набег на капусту и потравили весь огород, и еще какие-то домашние новости, все веселые и смешные. Смеялся Сергей, гоготал отец, и только Сашенька никак не могла овладеть собой. Помогла старшая сестра.
Она приоткрыла дверь и, покачав головой, сказала:
— Тихон Николаевич, вы уж слишком громко так. И вообще, пожалуй, на первый раз достаточно.
Тихон Николаевич смешался, как-то необыкновенно для себя засуетился, завертел в руках пакет с фруктами, не находя для него места на столике, встал неуклюжий, в коротеньком и тесном на его острых плечах халатике. Словно бы ища помощи у Сашеньки, оглянулся на нее. Они встретились глазами.
«Ничего не говорите Сергею, ничего. Милый Тихон Николаевич! Папочка! Ничего не говорите, не надо слов», — кричали Сашины глаза, молили.
И Тихон Николаевич понял: нельзя сейчас о Сергее и Саше, об их отношениях.
— Мать очень рада твоим письмам. Быстро ты выучился левой. И почерк похож. Очень похож. Ну я пошел, Серьга. Ты молодцом, сынок. Ешь больше, силу копи. — И вдруг точно таким же голосом, каким говаривал с Сашенькой: — Выздоравливай, сынок. Мать жалко до слез, — голос его дрогнул. — Ноша ей не под силу. Братаны твои ее не сломали. Ты сломишь.
— Батя, ты чо это? — по-сибирски окая и нарочито «чокая», Сергей поискал руку отца, крепко ухватил ее пальцами, пожал ладонь и снова, как мать: — Стареешь, Тиша. — И вдруг твердо, совсем по-отцовски: — Скоро повязки снимут. Заходи, поглядим друг на друга. Правда, Саша?
— Правда.
Сашенька подошла к постели. Как хорошо, что он не обратился к ней на «вы». Положила ладошку на плечо Тихону Николаевичу:
— Пора, Тихон Николаевич.
— Ну, до свидания, сынок.
— До свиданья, батя.
— Сережа, я провожу папу, — сказала Сашенька и выбежала из палаты. Тихон Николаевич широким шагом мерил коридор. И не был он уже беспомощным, растерявшимся, как в тот коротенький миг, и халат не казался таким уж неуклюжим на его широких, по-стариковски острых плечах.
Сашенька догнала его на лестнице.
— Тихон Николаевич, простите. Тихон Николаевич, — они остановились на площадке, — я никогда раньше не встречалась с Сергеем. Это Степан придумал. И вы случайно приняли меня… — Она замешкалась, подыскивая слова: — В общем, я и Сережа… понимаете… мы на «вы»…
Тихон Николаевич, против ожидания Сашеньки, рассмеялся:
— Здорово, значит, мы их с тобой вдвоем двоих морочить будем, Нину Гавриловну и Серьгу.
— Ну, Тихон Николаевич, я же… — отчаянно выкрикнула Сашенька, почувствовав, что вот сейчас к ней снова вернется прежняя та Сашенька, которая проворна на слезу…
— Я все понимаю! Все, все, доченька. — И, неуклюже обняв девушку, прижал ее к груди. — Мы тебя ждем после дежурства. — И заговорщически: — Для матери я у Серьги не был. Ждем.
И пошел вниз по лестнице, высокий, решительный, сильный.
— Папа, я приду, — пролепетала Сашенька.
Как же решиться теперь рассказать все-все Сергею?
Сергей остался в палате один. Он немного устал от пережитого. Свидание с отцом было и для него неожиданным, хотя и просил об этом часто Александра Александровича.
Тишина. Сергею даже на мгновение показалось, что он снова потерял слух. Кашлянул. Прислушался к шуму сосен за окном и улыбнулся, представив, как медленно полощут они густые вершины в голубой глуби неба. И снова, как на киноэкране, воспоминания…