В это утро он не заметил внука, и Сережка, шмыгнув за угол, стрелой пересек пустырь.
Уже у реки, спускаясь по косогору в белый, рыхлый приречный туман, Серега подивился тому, что где-то громко говорит радио. Время не больше как пятый. Но скоро забыл об этом.
Вода лежала в берегах спокойная и мягкая. Поплавки шлепнулись один подле другого ровненько, дрогнули, поставленные грузилами в дыбки, и замерли. Замер и Сережка, словно бы вошедший в этот покой, в этот мир, тишь и красоту маленькой недостающей деталью.
Краешек тучи, скорее густого облака, которое невесть откуда поднялось над лесом, озолотел, выявив первый, еще не пришедший на землю солнечный луч. Начался клев.
Он помнит каждую рыбешку, выловленную в то утро, каждую поклевку, помнит кувшинки на воде, вышедший в стрелку камыш, тихий перешепот осоки, крик куличка за спиной и крик перепела в овсах.
Сергею ясно запомнилось это утро, такое мирное, тихое — первое утро войны. Он запомнил все, даже чуть с хрипотцой, необычный для радио голос Молотова, а смысл слов понял только спустя многие и многие годы…
…И снова Сергей лежит с открытыми глазами. Он представляет себе, что нет на лице тяжелых, всегда чуть-чуть влажных повязок. Он просто проснулся черной, без единого светлячка, ночью и, свободно помаргивая, смотрит свободными глазами во мрак. Мрак сейчас рассеется, и привыкшие к темноте глаза начнут разбирать предметы.
По-прежнему тихо в палате и рядом нет никого. За время болезни он научился чувствовать, каким-то странным чутьем определять присутствие в палате человека, если он даже, как Саша, затаивает дыхание и старается ни одним движением не причинить беспокойства.
Сергей снова видит давнее.
Конец лета 1941 года Сергей запомнил очень хорошо. И не потому, что мимо их поселка все гуще шли группами военные и полувоенные люди, одетые в защитную армейскую форму, так нескладно сидящую на них, что даже мальчишки, привыкшие почитать военную одежду, прыскали беспечным смешком, завидев этих людей.
Они шли изнуренные, почти без оружия, обросшие, какие-то неприкаянные, что ли, и от этого очень грустные и задумчивые.
— Ополченцы, — говорила о них бабушка и вместе с другими женщинами выносила на дорогу воду, молоко, иногда хлеб.
С хлебом стало совсем плохо, и Сергею приходилось выстаивать длинные очереди у заводского магазина.
Запомнился конец лета, и не теми разговорами, которые слышал мальчонка в очередях, и не все чаще и чаще приходившим ощущением голода, и не теми грозными и скупыми на слово сводками Совинформбюро (он еще не осознавал всего того, что совершалось и пока еще неукротимо надвигалось на его маленькую жизнь и на жизнь всех, окружавших его с детства). Сергею запомнился конец лета необыкновенным подарком, сделанным дядей ко дню его рождения.
Дядя принес небольшой сверток и, вручив Сережке, сказал:
— Носи, солдат. Холода надвигаются. Обмужичивайся.
В свертке оказался комплект нижнего белья и не какого-нибудь детского — трусишки там или майка, а настоящего исподнего мужского.
— Ну, брат-хват, ты теперича в исподниках. Будет куда, ежли так Аники-воины драпать будут, накласть, по ширинку самую. Гля-ко, понизу завязываются исподники-то, — грустно пошутил дед. Он вообще последнее время был молчалив, задумчив и не в меру строг со всеми.
Дед недоволен отступлением Красной Армии и принимал все неуспехи на фронте как великое оскорбление русского ратного оружия.
— Куда только Сталин смотрит? — говорил дед и всегда добавлял: — Ничего, верно, по-кутузовски решил действовать: заманиват. — И тут же ругал военных: — Ах, заедай тебя комар, Аники, Аники, решили, что при тактике драпать можно во все лопатки. Погодь. Погодь, вам товарищ Сталин покажет, каким местом к врагу обертаться надо.
В общем, дед к подарку отнесся с грустной шутинкой.
Зато бабушка не могла нахвалить дядю и восторгалась преимуществом такой вот одежды супротив той, что имелась в гардеробе Сергея.
Осень обещала быть лютой, да и зима, поговаривали, ляжет рано. Бюро прогнозов тогда, видимо, не было, но предположения стариков оказались куда как верные.
Зиму Сергей помнит плохо. Потому что с холодом пришел в рабочий поселок голод. Школы прекратили занятия. Участились бомбардировки. Немец стоял всего лишь в восемнадцати километрах от поселка. Дядя Петр ушел на фронт, работала теперь на всю семью тетя Катя.
Деду с бабушкой почему-то не выдали иждивенческих карточек. И весь небольшой хлебный паек приходилось делить поровну. Как ни пытался дед доказать в разных упреждениях, что он ветеран труда и имеет полное право есть свои хлеб, карточек не давали.
По осени Сергей с бабушкой собирали желуди. Бабушка чистила их, жарила и, смолов на ручной мельнице (два чурбана, положенные друг на друга с набитыми по торцам железяками, — соорудил дед), делала из желудевой муки навары, подсыпала ее в настоящую, смолотую тоже на мельнице из зерна, которое выменял дед на все свои и бабушкины пожитки в дальней заокской деревне.
Однажды дедушка, насадив на нос очки (надевал их он очень редко и поэтому показался в очках Сергею страшно смешным), сел к столу и, положив перед собой ученический лист в косую линейку, стал писать.
Писал дед долго, старательно, высунув кончик языка в уголок оттопыренных губ. Обдумывал каждое слово. По всему было видно, что такое дело непривычно для старика.
— Деда, чего пишешь? — спросил Сережка, подсунувшись к столу.
— Погодь, потом скажу. — И писал до самого вечера.
В сумерках уже, когда бабушка запалила светец — крохотную баночку с фитильком, — электричества в поселке не было, комбинат продолжал работу, забирая всю энергию, — дед устало разогнул спину, поманил к себе внука. И пока бабушка в соседней комнате баюкала маленького Тишку, шепотом стал читать:
— «Дорогой товарищ Сталин!
Обращается к Вам ветеран труда, мастер железнодорожного транспорта Николай Тихонович Поярков. Знаю, что забот у Вас, наш вождь, нынче немало, а ежли честно сказать, лихо много забот у Вас. И все-таки ежли найдете минутку прочитать это письмо, спасибо Вам вечное. Не за себя волнуюся. За тех, кто подрастает подле моей старости — за внуков и невестку свою, которая наш единственный кормилец, А я, старый, ем их хлеб, потому что своего мне не дают.
Пятьдесят лет проработал на чугунке. Имею три Георгия за отвагу и жизнь свою, которой не жалел для Родины. Мы с Вами встречались в Царицыне. Может быть, и запамятовали сибирского стрелка, который ходил к белякам в окопы принимать оружие от их офицеров. Живу с орденом боевого Красного Знамени, храню личный подарок Клима Ворошилова — именные часы.
Восемьдесят шесть лет мне, а хлеба чужого никогда не ел. Теперь вот объедаю двух своих внуков и невестку. Карточек мне со старухой в учреждении не дают. Поезжай, говорят, в Сибирь, где жил, а куда же я поеду, коли и младшему внучонку бабка нужна и старшой у меня на руках (сын Тихона Пояркова — металлурга, моего сына).
Молчал я до нашей победы под Москвой, а вот сейчас решился все описать. Не обессудьте, помогите, ежли есть на то возможность. Мне только до весны дотянуть, а там я вкруг дома целину подниму, картошки насажу, сам всех кормить буду.
Извиняюсь за беспокойство.
Преданный Вам и Отечеству, бывший сибирский стрелок, ветеран труда Николай Поярков».
— Ну как? — спросил дед, и Серьга, впервые осознав, что он теперь взрослый, басовито ответил, подражая отцу:
— В норме, деда! Давай на почту снесу!
— Ты мотри, никому ни гугу.
Поздним вечером, уже засыпая, Сережка, прижавшись щекой к волосатой щеке деда, прошептал:
— А что, если, деда, сам Сталин к нам приедет? А?!
— Спи, — сказал дед и вздохнул.
— Он тогда нарежет по шее дядьке Леше.
Дядька Леша был для Сергея злостный враг. Жил он недалеко, в станционном поселке, своим домом, самым большим в улочном порядке.
Дом закрывал громадный забор и густой сад. В саду, давясь лаем, бегал на цепи громадный кобель. Дядьку в первые дни войны призвали в армию, на фронт. Но уже через месяц он вернулся в поселок контуженым — ничего не слышал. И только ребята знали — прикидывается дядька. Стоило им только затабуниться на задах его усадьбы, зашушукаться, как хозяин тут как тут. Матерится, кобеля обещает спустить. И что вгорячах ни скажут ребята в его адрес — все слышит.