Ежегодно в каждый полевой сезон в нехоженые, почти неизведанные и неисследованные края уходят сотни, тысячи, десятки тысяч экспедиций и партий. И у каждой на вооружении самолеты, вертолеты, новейших конструкций полуглиссеры, рассчитанные на мелководья, портативные, но мощные подвесные моторы, лошади, олени. В любой в самый что ни на есть глухой урман за несколько часов выбросят вертолеты целый десант, завезут продукты, рации — работай. Расширяются объемы работ, принимаются планы, ставятся новые задачи. И все это правильно, все это нужно. Но вот на одного специалиста, инженера, геолога ли, техника ли, топографа, приходится по десять, порой двадцать рабочих. Рабочих полевых партий. Но такой профессии нет, не в законе эта профессия, не в чести. Любой, кто бы он ни был, может в одночасье стать «экспедитором». Боже мой, кого только не встретишь среди рабочих полевых экспедиций! Все, кому не лень, хлынут в партии. Тут и такие модные в недавнее время туники (тунеядцы: очистили от них города, вывозили в Сибирь, возьми, боже, что нам негоже), алкаши (пьяницы, выброшенные из десятков учреждений и заводов), блатари (мелкие жулики, хулиганы с паспортами, выданными по справкам об освобождении), летуны (свободно передвигающиеся по стране люди в поисках рубля и приключений), романтики (срезавшиеся на экзаменах в институты и ушедшие в жизнь — это наиболее спокойная, но по неопытности тоже вредная часть великой армии «экспедиторов»). Да разве можно перечислить всех, кто ежегодно уходит в тайгу в казенной знцефалитке, добротных кирзовых сапогах, с казенным вещмешком за плечами, с казенным оружием, Постоянно меняющаяся текучая река судеб, характеров, лиц…
Есть, конечно, среди этого потока люди бывалые, честные, знающие тайгу, дело. Хорошие, настоящие помощники самоотверженным людям тяжелой, благородной специальности — геологам, топографам, ботаникам, географам, да разве перечислишь их всех, кто какое уж время простукивает, выслушивает, доглядывает, лечит, читает нашу такую знакомую и такую неизведанную землю. И, честное слово, сердце сжимается, когда уходит в тайгу, с неведомыми ему людьми, специалист. Каковы они? Не бросят ли в беде? Не сорвут ли работу? Не уйдут ли в тяжелую минуту, прихватив заодно продукты и вещи? Случается и такое. Убийства случаются.
И все-таки идут. А как же иначе, нет такой профессии — экспедиционный рабочий.
Я думаю об этом, слушая охотников. Незло говорят, тихо, а надо бы кричать, звать на помощь.
— На Окунайке (там раньше охотился Макар Владимирович), — рассказывает Алексей, — лабаз сладил. С лета мука завез, сахар, крупа. Зимой кушать надо. Шкура завез. Посуда. Чум ставил. Олень туда, сюда с барахлом гонял пять раза. Срубик — десять делал, привада соболю давал. Пусть кушает, привыкает. Зимой возьму. Карашо, отшень! Баякит[16]. Сезон подходил — детишка брал, жену брал, оленей гнал. Карашо будет — много зверя стрелям, говорил. Приезжал — ничего нет. Ни чум нет — сгорел чум, ни срубик нет — ломал, кудой человек, срубик. Лабаз — нет, жрать — нет. Все исгадил, все разбивал. Плакал шибко я. Отец плакал.
— Да, да, — покачивает седой головой слепой охотник.
— Да, да, — кивают остальные.
— Прошлый год было. Назад бежал. В Буньское ходил. Иван Иваныч кабинет забегал — плакал. Зачем так? Он меня жалел, мука, крупа давал — апанс. Назад бежал — снег глубокий падал. Пропал охота. Совсем мало белка брал, соболь. Кудо было, совсем кудо. Совсем многа кудой народ тайга пошел. Экспедитор…
Ну что ему ответишь. Как расскажешь ему, чистому, как ребенок, бескорыстному, доброму человеку — охотнику? Очень уж просто да легко стало в тайгу попадать.
Тайга горит. Охотник плачет. Геолога привозят из маршрута с ножевой ли раной под сердце, с пулей ли в затылок.
За разговором не заметили, как и время прошло. Собрались все вокруг. Ждут. Петр Владимирович знак рукой сделал. Все встали. Прошли в чум. Старик первый. Меня за ним направили, следом все остальные. Сели в чуме. Женщины по правую и левую руку от входа, место «бе» называется. Алексей принес голову медведя. Перед Петром Владимировичем казан с лучшими кусками мяса, медвежье сердце, печень, почки, легкие. У каждого в руках нож. У меня тоже — Чироня свой сунул, мой слишком велик (не обеденный), сам у кого-то тоже ножом разжился.
Я поставил перед стариком по бутылке коньяка и старки. Распечатал. Мигом появились кружки. Чироня кивает — разливай. Весело засветились глаза у охотников, женщинам тоже кружки, и Асаткан тоже, и двум парнишкам, только для Агды нет.
В чуме костерок, рыжие уголья, а сверху гнилье — дымокур. Петр Владимирович нашарил свою кружку, чуть отгреб гнилье, поставил греться в уголья. Подхватил из казана сердце амаки, полоснул ножом, заговорил быстро. И все вокруг заговорили. Праздник медведя начался.
— Что говорят, Чироня? Молятся — камланят?
— Нет. Закон такой. Слушай, не обижайся только.
Петр Владимирович говорит быстро-быстро, вежливо, почти ласково, чуть наклонившись вперед, обращаясь к голове медведя. И все вокруг тоже к лохматой амиканской морде:
— Амака, амака! Ты самый добрый, амака, самый умный, самый сильный! Амака, это не я тебя убил, это люча. Мы тебя любим, амака. Ты не видел, кто тебя убил. Ты не думай, не думай, амака, я тебя не убивал. Амака, амака, это не я тебя убил, это люча. Ты должен быть справедливым, добрым. Ты хозяин, амака…
Лежит посередине чума громадная, с короткими ушами дремучая голова медведя, будто слушает, прикрыты подслеповатые, маленькие глазки. Все понимает голова.
А вокруг едят чукин[17] — полакомились сердцем, мозгами, печенью.
Алаке! Алаке! Ой, как вкусно! Ой, как сладко! Много мяса. Далеко бегали за ним охотники. Хорошо потрудились. Хорошо кушают.
— Кусай, кусай, — Алексей протягивает мне розовый дымящийся сытным паром кусок. — Чукин сила многа Кусай, кусай, бойе[18]. А я![19]
— Наливай, бойе, сладка вода, шибко горячий вода, веселый. Алаке! Алаке! — Глаза у охотников блестят, лица в улыбках. Даже у Петра Владимировича в выцветших, прозрачных, размытых горючей росой глазах затухающим, огоньком заполошился свет.
— Алаке, бойе! Наливай.
— Живи у нас, бойе. Все бери, бойе.
— Ходить нада — олень бери. Холодно — парка бери.
— Гурумы[20] шить будем, солнцем украшать, бисером. Нигде такой гурумы не найдешь.
— Живи с нами, бойе!
Аси[21] бери. Вот аси — сахар. Добрый аси! Красивый. Любить будет. Алаке. Аяват-ми![22]
Шумно, говорливо в чуме. Весело. Много еды, много мяса. Праздник медведя.
— Шибко кудо, водка мало. Ой, бой — своей нет. Шибко кудо…
— Ах, бойе, бойе, — будто тихонечко вздохнул кто-то там у входа. — Аявун[23], бойе, аявун.
Шумно вокруг, весело. Может, и послышалось. Тихо так прошелестело, будто травы.
Я вышел из чума. Рассыпчатые звезды едва наметилась на темной бусове неба, медленно покачивался, залег в сосновой хвое кумачовый Холбан — Марс. Дремлют меж белых стволов тоненьких, как струйки березок, олени. Вышли из тайги на праздник медведя, слушают голоса людей.
— Ах, бойе… Аявун, бойе, — пролепетала тайга, тихо, страстно, теплым чистым-чистым дыханием коснулась захолодавших сразу щек.
— Ты добрый, люча, ты справедливый, люча, ты самый умный, люча. Иди ко мне, бойе, — шепчет, зовет тайга. — Все возьми. Живи со мною, радуйся…
Хорошо. Праздник медведя.
Первая охота
— Бур-бу-лен, бур-бу-лен, — поет на шее учага звонкий колокольчик.
— Бур-бу-лен, — покачиваются легонько облака в голубом небе, тайга шумит, долго-ровно, словно бы большой морской прилив. Волна за волною, в берег, в окатистую говорливую гальку. Волна за волной — в берег.