Выйди в леса, в расчерченные прямыми стрелами лучей молочно-белые на закате березовые рощи, в малиновые сосновые боры, выйди в мир, настоянный на таежной силе, на живице смол и здоровье земли, заразись этим здоровьем, заряди им каждую капельку алой крови. В октябре возвращается лето…
Сашенька пришла в клинику задолго до начала утреннего дежурства. Ночная сестра, медлительная после бессонных часов, с чуть припухшими веками, простоволосая, без косынки и шапочки, встретила ее в коридоре.
— Ой, Сашуха, ты молодец какая! На дежурство уже? А мне нынче во как раньше убежать надо. У Валюхи моего выходной, договорились вместе в тайгу шишковать ехать. Тут все в порядке. Твой спит, кажется. Я побежала, ну?
— Беги.
— Вот спасибо! — И обхватила Сашеньку руками, вся такая рыхлая, теплая, пахнущая палатой. — Ты ознобла? Холодущая! Настыла, — охнула, отрываясь. — Я побежала, ну?
Сашенька тихонечко проскользнула в палату. Сергей не спал. Улыбнувшись так, что дрогнули его тонкие губы, впервые на «ты» сказал:
— От тебя, Сашенька, захолодавшим кедром пахнет.
Сашенька тоже улыбнулась, близко подошла к изголовью кровати и, пересиливая какую-то неизбывную радость и стыд, тоже ответила на «ты»:
— Здравствуй, спать еще надо.
— Не спится. — И снова на «вы»: — Присядьте.
Сашенька обошла кровать и присела у него в ногах.
— Что вы, Сережа?
— Давайте на «ты». Я впервые в жизни так долго на «вы» разговариваю.
— Давайте.
— Давай, — поправил Сергей.
— Давай, — тихо повторила Саша.
— Утро нынче ясное, да?
— На сосны чечетки высыпали и стрекочут.
— Я их все утро слушаю. Птиц под окном всегда очень много. Почему?
— Не знаю.
— А я знаю. Ты, думаешь, хитрая? Нет, я все знаю.
Снова чего-то застыдившись, Сашенька спросила:
— Что знаете?
— Знаешь, — поправил Сергей.
— Что знаешь?
— А то, что ты их кормишь под моим окном. Что, попалась?
Сашенька смутилась и покраснела.
— Попалась?
— Они… тебе мешают?
— Да что ты, глупенькая! — Сергей произнес так просто и так нежно это слово, что сам тоже смутился, помолчал и добавил: — Я птиц люблю, я их по голосам различаю. Меня этому дед выучил.
И, уже справившись с неожиданным смущением, продолжал в присущем ему веселом, бесшабашном тоне:
— Они все время стрекочут: Са-ша, Са-ша, хо-ро-ша, ка-ши, Са-ша, нам кро-ша, — все время только о вас и говорят.
— О тебе, — вдруг неожиданно для себя поправила Сашенька и легко рассмеялась.
— Правильно, о тебе. Почему так рано сегодня, Сашенька?
— Не спалось. Встала чуть свет. А Поля собралась с мужем шишковать в тайгу, вот я ее и сменила пораньше.
— Хорошо, что подменила.
— А что, Поля что-нибудь не так сделала?.
— Да нет. Просто не виделись давно с тобой, — вдруг очень серьезно сказал Сергей и повторил: — Не виделись. — Он притронулся ладонью к бинтам на лице, словно бы провел пальцами, как после сна, но глазам. — Скажи, Саша, сегодня, да?
И Саша, не в силах сказать ему неправду, ответила:
— Да, Сережа.
— Когда?
— Сейчас. Александр Александрович уже в клинике.
— Нынче четвертое, да?
— Четвертое.
— Встать разрешат?
— Да. Пойдем вместе в операционную.
— Спасибо, Сашенька.
— За что, Сережа?
— За то, что сказала.
В восемь Губин вызвал к себе Сашеньку.
— Сообщите больному, что сегодня снимаем повязки, — официальным тоном сказал Александр Александрович. — В операционную пускай сам идет, поможете с санитаркой дойти. — И улыбнувшись мягко: — Ну как он там? Чувствует?
— Чувствует, настроение хорошее.
— Во сколько в клинику сегодня пожаловала сестра Закатова?
Сашенька смутилась, покраснела и, по-ученически уткнувшись взглядом в пол, прошептала:
— В половине седьмого. — И поправилась: — В шесть.
— Молодец, — неожиданно похвалил Губин. — В восемь тридцать больной должен быть в операционной.
Они шли по коридору медленно. Сашенька и нянечка по бокам, Сергей посередине, положив руку на плечо сестре, неестественно прямо держа голову. Он чувствовал неуверенность своего шага и выпрямился, стараясь ступать как можно шире и тверже. Но шаги почему-то получались очень мелкими, и громко стучали шлепанцы.
— Пояркова в операционную повели, — услышал за собой голос больного из соседней с ним палаты. И тут же за спиной и впереди тихо заскрипели двери, к он услышал дыхание людей, замерших у стен. Его провожали десятки глаз.
— Как на расстрел иду, — прошептал, наклоняясь к Сашеньке, и снова уловил шепоток:
— Улыбается.
— Я бы сейчас «Марсельезу» спел, — снова пошутил, — слов не знаю.
— Осторожно, Сережа, тут порог, — поддерживая его рукой, сказала Сашенька и приподняла плечико, словно бы хотела перенести Сергея.
— Вот таким останусь, кто водить будет? С отцом шишаков набьем и ребра поломаем. С мамой много не находишь, — продолжал то ли шутя, то ли серьезно Сергей. — Степке с женой обязательно надо. А то как рассорятся — и друг друга искать.
— Снова порог, — предупредила Сашенька перед дверями операционной.
— Ясно, — поднимая по-аистиному ноги, откликнулся Сергей и, уже входя в затемненную просторную операционную, снова спросил: — Кто поведет?
— Я, — тихо, но так, чтобы слышал Сергей, твердо ответила Саша.
Александр Александрович Губин сидел у стола. Настольная лампа освещала его большие руки и белый халат без единого пятнышка, плотно облегавший грудь профессора.
Чуть откинувшись в кресле, он смотрел из темноты на вошедших.
— Здравствуйте, профессор! — определив интуитивно конец пути, весело сказал Сергей.
— Здравствуй, больной! Присаживайся, Сережа, надо поговорить.
Сашенька придвинула стул и усадила Сергея рядом с Губиным. Профессор взял в свои ладони руку больного.
— Как настроение?
— Прекрасное…
Сашенька отошла, в полутьме наткнувшись на кого-то. Только сейчас она заметила, что в операционной много народу, тут тихо сидели и стояли все ассистенты профессора Губина.
— Сашенька, вы мне нужны. Присядьте рядом, — позвал Александр Александрович.
— Я здесь, — откликнулась Сашенька и села на свободный стул между Сергеем и Губиным.
Где-то за плотными шторами двери часы ударили половину девятого.
В одиннадцать пятнадцать профессор Губин в своем кабинете записал в дневник:
«4 октября 1957 года. 10.00. У больного Пояркова сняты повязки с глаз. Больной различил свет, очертания предметов, узнал медсестру Закатову. Однако уже через 15 минут зрение ухудшилось. Стал теряться свет. Наступила слепота. Осмотрел больного. Требуется срочная новая операция. Больной держался отлично, внешне бодр, пытается шутить. Попросил свидание с отцом. Свидание разрешил. Операцию назначил на 22.00. Больной на операцию согласился. Молодец».
— Внимание, говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза!
Замерли у репродукторов и радиоприемников люди. Замерли, улавливая каждое слово такой еще не привычной фразы.
Прохожие остановились на улицах, стараясь выловить из городского шума напряженный голос громкоговорителя.
Таежный охотник-эвенк наклонился низко над новинкой своего древнего чума — спидолой. Отсветы очага шарят по лапнику, расстеленному на полу, по шкурам, по берестяной зыбке, подвешенной близко к огню.
Геологи в пустыне приникли к светящемуся квадратику транзистора; перекрывая рев шторма, врывается голос Москвы в кубрик рыбацкого сейнера, раскалывает тишину высокогорной метеостанции на Крыше Мира, врывается в аулы, стойбища, города, поселки, села, деревни.
Слушают люди: что-то будет? О чем это? Что? — словно бы сердца умерили ход крови, словно бы дыхание стало тише.
— Работают все радиостанции Советского Союза!
Замерла страна, замерла планета, слушает голос Москвы…