Замер голос. Тишина. Пауза. Сейчас снова в мир, по всей планете и дальше, к звездам, к этому такому еще непривычному космосу.
Пауза. Но уже из конца в конец по всей земле:
— Иван! Иван! Ванька, леший. Наши в небо дыру пробили. Слышь, запустили корабль в этот, как ево, космос! Спутник!
— Ура, летит!
— Спутник в космосе.
— Вот это да! Ну, брат, дали по мозгам!
— Даешь космос!
— Палыч, слышишь, наши-то в космосе. Это что же выходит, а?
— Тихон! Тихон Николаевич! Спутник в космосе!
— Летит, заедай его комар. Летит.
— Работают все радиостанции Советского Союза…
— Папань, а как спутник писать? С большой?
— Пиши все с заглавной.
………………………….……
………………………….……
………………………….……
………………………….……
………………………….……
Спутник, спутник, спутник — без перевода, на всех языках, по всей планете.
— Ребята, товарищи, граждане. Можно увидеть невооруженным глазом!
— А в бинокль и того проще.
— Куда смотреть?
— Спутник запустили, облака бы разогнали. Ишь наперло их — непроглядно!
Из края в край, по всей планете, по всей стране: «Спутник! Спутник! Спутник!»
Вспомни-ка, друг, что было с тобой, что было в тебе.
Разве можно забыть, как в предрассветный полусвет гремели железные крыши, как среди веток тополей, берез ли, дубов замирали люди с поднятыми к небу лицами. Как радость, одна на всех, большая, необузданная, врывалась в сердце, в душу. Вспомни-ка, друг, ту фразу, повторенную стоязыко на один лад:
— А мы видели…
Это потом привыкнешь ты к обычным, ставшим обычными сообщениям: «В Советском Союзе произведен запуск искусственного спутника…»
А тогда, тогда — Первый — и радость, и гордость, и еще что-то удивительное одно на всех чувство.
Это потом, в троллейбусе, первоклашка небрежно скажет друзьям: «Что-то скушно стало, запустили бы космонавта…»
Вот оно, время, стремительность движения. И необычное обычно.
Но тогда, тогда от Владивостока и до Закарпатья, от Игарки до Кушки вся страна сидела на крышах.
Домоуправ ошалел. Бегает внизу, машет руками, расшеренился:
— Товарищи, граждане! Серьезные ведь люди! Крышу проломите! Свалитесь! Кому отвечать? Курочкину. Нешто на его с земли глядеть нельзя. Куда лезете, товарищи? Там ограждения неисправные.
— Давай сюда, Курочкин, — басит с крыши шестиэтажного дома Степан Булыгин.
— Об ограждении раньше думать надо.
— Я милицию вызову.
— Вызывай с крыши. Вон он, начальник райотдела, верхом на коньке сидит, за антенну держится.
— Летит! Летит! Летит!
— Где? Где?
— Вон он шпарит!
— Ура-а-а! Ура-а-а-а!
— Ура-а-а-а! — одиноко кричит снизу Курочкин-домоуправ.
Тихон Николаевич, как и тогда, неуклюже протиснулся в палату. Встал на пороге, подхватив большими ладонями полы халата. Халат сегодня на плечах внакидку, руки не заняты передачей. Некуда девать руки, захватил ими полы халата.
Сашенька у окна. Сергей полусидит на кровати. Услышал отца.
— Батя, ты, что ли?
— Я, — твердо ступая, прошел к стулу.
Подле постели на тумбочке рядом с репродуктором — транзистор с нерусскими буквами по черному футляру.
— Слушал, Серьга?
— А то как же? Александр Александрович свою машину принес. А то у нас что-то сеть барахлит.
— Перегрузка, — сказала Сашенька и улыбнулась Тихону Николаевичу.
Он сел, пожал протянутую сыном руку.
— Выходит, по времени, сейчас у нас будет виден. А?
Сашенька посмотрела на ручные часы:
— Да, сообщали, что в двадцать один пятнадцать в нашем районе пролетит. — Поглядела за окно — небо-то какое чистое.
— Жаль, увидеть не придется, — это уже Сергей, по укоренившейся привычке проводя ладонью по бинтам на лице.
— Увидишь еще. Увидишь, сынок. Выходит, побороли все-таки земное тяготение-то?
— Выходит, так, батя. А помнишь, ты на меня ворчал: каждый сопляк трещит, как сорока. Секретность, с небом связано. Помнишь?
— Помню. По делу ворчал.
— Сашенька, открой окно. Все равно рамы-то еще по запечатаны.
— Простудишься, Сережа.
— Нет, я халат натяну и в одеяло меня батя укутает. Помоги, батя.
Сергей неловко нашарил халат на спинке кровати, полез в рукава. Тихон Николаевич помог сыну одеться. Накинул на плечи одеяло, обернул его вокруг похудевшего, мосластого тела сына, завязал узлом на спине.
Сергей, придерживаясь за стул, сделал неверный, робкий шаг к окну. Кружилась чуть-чуть голова.
— Не надо бы этого, — сказала Сашенька и приняла его протянутую руку. И повела его по палате.
Тихон Николаевич с необыкновенным проворством поднялся на стул и, стуча шпингалетами, растворял рамы. В палату хлынул выстоявший, чистый воздух. Бражно ударило в ноздри захолодавшей хвоей.
Сергей задохнулся, нашарил рукой подоконник и лег на него грудью, подняв забинтованное лицо к небу. Сашенька не отпускала его руки, и он пожал ее ладошку. Саша ответила на пожатие.
— Ты мне говори, Сашуха, все, что видишь. Говори.
Тихон Николаевич встал позади сына, наклонился, упершись левой рукой в подоконник, правую положил на плечо Сергею.
— Тебе видно, батя?
— Видно. Слышь, шумят кругом люди. Гляди-ко, все окна распахнули. Праздник. Гляди, Сашуня, у тя глаза острее.
— На всех крышах люди, — начала Сашенька. — И на сосны кто-то залез…
— Наши сейчас не на смене, считай, всей бригадой галдят.
— Они к тебе рвались. Губин не разрешил. Степка бушевал: «Ему, говорит, лучше нас информацию никто не доложит». Уговаривал профессора — не уговорил. Ну, давай, Сашуня, давай!
— Небо чистое-чистое, а понизу туманец с Посека тянет. Над тайгой дымка. Звезды большие, ясные и не мигают. Вот одна, другая, третья. Ни облачка. У нас в школе учителя астрономии не было. Математичка уроки вела. Плохо небо знала. Вот я и не научилась звезды разбирать. А ведь пятерка-то по астрономии.
— Я доклад делал о звездах, — сказал Сергей.
— У нас дед хорошо в них разбирался. Только по-своему звезды называл. — Тихон Николаевич наклонился еще ниже над сыном, прикрыв его спину грудью.
— Вон одна звездочка яркая-яркая, алая. Смотрите-ка, Тихон Николаевич, движется. Честное слово, она плывет. Другие стоят, а она плывет.
— Где? — спросил Сергей.
— Да вон же, — Сашенька ладонью легонько повернула забинтованное лицо Сергея к светящейся ярче, чем другие, звездочке.
— Да, да, вижу, — сказал Тихон Николаевич.
И вдруг снизу и сверху, из окон и с крыши, с сосен и асфальтовых дорожек сразу несколько голосов:
— Лети-и-и-ит! Лети-и-и-ит! Спутник летит!
Маленькая теплая звездочка, чуть алея и мерцая, шла в глубине чистого неба. Комочек живого света словно бы оставлял за собой крохотные следы, шел от одной холодной звезды к другой. Он плыл над тайгою, над Большим Посеком, над Живицей, над городом, над сосной на Красной сопке, под которой лежит Гоша Заплотин, над клиникой, над забинтованным лицом Сергея Пояркова, над Тихоном Николаевичем, над лицом Сашеньки, по которому медленно хрусталик за хрусталиком бежали слезы. Он плыл над селом Даниловом, и люди тоже видели его, и Архип Палыч, и сыны, и старая, поседевшая до единого волоска Марфа — мать, и свободный мужик Кешка Смоляк, и все, все, над кем было чистое, без облачка, небо. Он плыл над миром, живой комочек света, рукотворная звезда великого мастера, имя которому — Народ.
— Он летит и светит, — говорила Сашенька Сергею, не замечая, как крепко сжались в рукопожатии их ладони. — Он совсем еще маленький, крошка. Он летит от звезды к звезде… — Слезы бежали по лицу Саши. — И за ним словно бы цепочка. Да, да, цепочка.
— Тропинка в один след, — сказал Тихон Николаевич.
Стрелки на часах показывали 9 часов 15 минут.
Было 4 октября 1957 года.
Сергею оставалось сорок три минуты до новой операции, и 1198 дней оставалось Юрию Гагарину до полета в космос.