— Беги до Егорши Каплина, он знает. На речке, однако, Копытухе стоит Егорша.
Три дня добирался Матвей Семенович до каплинского стойбища. Старик встретил гостя, усадил пить чай. Обрадовался приезду гостя, и каждая морщинка на старом лице была доброй. Поговорили об урожае на орех, на ягоду, на соболя и белку. О видах на зимнюю охоту поговорили. Охотник расспрашивал о новостях, а потом достал из берестяного потакуйчика орден, которым наградили его весною, приколол к старенькому своему пиджачку и сказал:
— Давай теперь водка пить! Маленько, однако, гулять! Орден хочу с тобою мыть! Одна, два чашка пить за наград мой! Большой, однако, человек Егорша!
Выпили по чашке, закусили холодным мясом. Егорша сказал:
— Хозяйка кусать готовит. Сладко кусать будет. Праздник. Нашалник, ты, Мотька Семеныч, приехал.
Старик еще больше оживился, выпив чашечку. Закурили. Глохлов — «Беломор», Егорша — трубочку.
— Скажи, Егор Григорич, а где сейчас Ванька Американец?
— Ванька?.. — Егорша поднял правую бровь, прищурил левый глаз, будто припоминая.
— Ну да, Ванька. Говорят, где-то тут бродит?..
— Нет, не бродит, — покачал головой старик. — Я его убиль! — И посмотрел на Глохлова так, словно говорил: «Ничего не поделаешь, пришлось».
— Как убил?
— С карабин убиль! Ванька вор быль. Людям плохо, тайгам плохо. Грабиль! Народ говориль: «Не трожь люди! Не трожь тайга, плакой человек!» Раз говориль. Два говориль народ! Не слушат, однако, грабит. Вор Ванька, ок-ко-ко как плоко! Жить такой людя в тайга нельзя. Кудой он, ой кудой! Олень кудой — убиваем олень! Собак кудой будет — убиваем собака… Пришел Ванька ко мне зимой. Соболь вороваль, уносиль, капкан глядель, добычу браль. Я ему говориль: «Будешь кудой, Ванька!» А он мне: «Докажи! Ты Ванька Американец ловиль?!» Пришел опять, когда месяц себя рожаль.
— В прошлом месяце?
— Да, да. Пришель. Не так пьяный был. «Воровать будешь?» — «Буду». Я спросил, чай мы пили: «Кудой будешь?» — «Буду». Спасать тайга от беды нада! Взял карабин и убиль…
Глохлов сидел, пораженный всем этим бескорыстным, простым и спокойно-рассудительным тоном Егорши. Впервые не чувствовал он презрения и брезгливости к человеку, намеренно совершившему тяжкое преступление.
Позднее, когда шло следствие, всплыло много грязных дел, делишек, подлостей, содеянных Ванькой Американцем. По совокупности всех этих преступлений могло выйти ему суровейшее наказание — человеку пустому, преступному, никудышному. Но судили не его, судили Каплина — работника, всеми уважаемого человека.
Секретарь райкома Ручьев сказал Глохлову:
— Ты мне, студент (Глохлов тогда как раз поступил в заочную Высшую школу милиции), все кодексы, все статьи перерой, но найди Каплину объяснение. Мы с тобой прошляпили, проглядели Американца, вот он-то, Егор Григорьевич, и решил по-своему дело, которое нам с тобой законным порядком решать надо было. Не добрыми — добренькими мы с тобой были. А бродягу этого давным-давно выгнать от людей следовало. Вот так доброта-то повернулась!..
Как выручить хорошего, доброго человека, преступившего закон?
— Как ты его убил? — в какой уже раз спрашивал Каплина приехавший из области следователь.
— Ты чо, совсем башка ничего не держишь? — удивился Егорша. — Говориль, говориль, а ты все — как? как? — И, вздохнув, принимался в который уж раз пересказывать все случившееся.
— Может быть, забыл что-нибудь?
— Зачем забыль? Все помню. Башка вот он — есть! Зачем забыль?
— А не бросился ли на тебя Американец с ножом? Не стрельнул ли ты, защищаясь?
— Нет, однако. Бросился, хорошо было бы!
— Почему?
— Потому мне хорошо. Зверь напал — зверя убиль. Зачем тогда нашалнику Егоршу спрашивать: «Как? Как?» Нашалннк писал бумага сразу много и Егоршу отпускал бы. Егорше тайга нада, олень глядеть нада, белка стрелять, соболя. Егорше тайга работать нада. Нашалник город работать нада, — и простодушно улыбался следователю. Все понимал охотник, даже то, что ждут от него иного рассказа, но, понимая, все-таки повторял то, что было на самом деле.
Ручьев не выдержал.
Пришел в камеру к охотнику и долго с глазу на глаз говорил с ним. Вышел уставший, заметно постаревший с лица. Не глядя ни на кого, сказал:
— Жалко будет, если пропадет человек хороший.
Егорша дал показания, что Ванька Американец напал на него…
На суд сошлось много народу. Приехали из тайги и ближних сел. Все, как один, сочувствовали Каплину, и каждый жалел его оправдания.
Зал замер, когда председатель суда попросил рассказать Егоршу, как было дело.
Старик встал, наклонил голову, словно поклонился залу, долго искал кого-то в рядах глазами, наконец нашел. И, глядя только на него, на Ивана Ивановича Ручьева, повторил все то, что говорил Глохлову.
Прокурор даже чуть подался вперед, стараясь не пропустить ни одного слова. И только молоденький защитник был спокоен. Играл себе карандашиком. Он знал, что дело это выиграет. Блестяще произнесет свою речь, напомнив еще раз эту вот сцену, когда закоренелый преступник бросается с ножом на честного охотника.
— «Кудой будешь?» — «Буду!» — продолжал Каплин. — Спасать тайга нада от беды! Взяль я карабин и убиль Ваньку! — разом выдохнул Каплин, и зал охнул.
— Как убил? — председатель поднялся с места.
Старик Каплин, как бы прощаясь со всеми, обвел взглядом зал, стараясь не смотреть теперь только на Ручьева.
— Убиль…
Дело отправили на доследование. Были неприятности у Ручьева, Глохлов получил взыскание, следователя сняли с работы.
Принимая во внимание смягчающие вину обстоятельства, возраст, трудовые заслуги, неблаговидную личность убитого, вскрывшиеся на следствии преступления, совершенные Иваном Софоновичем Качиновым (Ванькой Американцем), суд определил Егору Григорьевичу наказание — пять лет лишения свободы.
Старика отправили в колонию, а уже через два месяца пришло известие, что Егорша погиб. «В результате несчастного случая», — было написано в извещении.
— Святая простота… — вздохнул Глохлов, узнав о смерти Каплина, и подумал о том, что, скажи старый Егорша на суде неправду, остался бы жить. И каждый бы оправдал его за эту ложь. Но мог ли он оправдать себя, сказав людям неправду? А что погиб, так ведь это только несчастный случай. Когда ворует или врет человек тайги — в мире неблагополучно.
Задумавшись, Глохлов уже дважды сбивался с фарватера. Рука бессознательно уводила руль, и лодка бестолково ныряла в стрежневую кипень реки. Зная, сколь опасна такая вот неосмотрительность на Авлакан-реке, Глохлов заставил себя сосредоточиться.
Минуя широкий душан — чистое прозрачное озеро, впадающее в реку, Глохлов сбавил обороты мотора, а потом и совсем заглушил его, близко прижался к берегу, ухватившись руками за поречные кусты.
По гладкой воде душана гуляли лебеди. Птицы словно бы и не слышали только что гремевшего на всю округу мотора.
Самец вел свою подругу, чуть выйдя вперед. И там, в противоположном от Глохлова крае озера, вдруг легко оторвался от воды, уронив радужное ожерелье капель.
Следом, повторив все движения лебедя, взлетела самка.
Птицы поднялись с воды легко, точно их сдуло ветром с чистого льда.
«Запозднились, — подумал о них Глохлов. — Успеют ли вырваться?» При всей кажущейся легкости взлета он все же угадал едва приметную противодействующую силу, что сваливала самку чуть-чуть на левое крыло. Она будто бы прихрамывала в полете, и самец, выводя подругу в зенит, все тянул и тянул вправо, страшась, что она вот-вот споткнется и, споткнувшись, соскользнет вниз.
«Ранена, что ли? — подумал Глохлов. И снова: — Запозднились. Вырвутся ли за круг зимы?»
Глохлов завел мотор, провожая взглядом лебедей, и лодка, мягко разведя набережные травы, вышла на глубокую воду. На противоположном берегу увидел Глохлов людей. Они тоже следили за птицами, и один, отбежав на ярок, вроде бы поднял карабин, но то ли устыдился своего стремления, то ли испугался неожиданно грянувшего мотора, опустил руку с оружием и стоял недвижно, круто откинув голову.