— Здравствуй, Евстафий Данилыч, — Глохлов вышел из лодки, от долгого сидения ноги занемели, мелкими иголочками покалывало икры и берег чуть-чуть покачивался. — Капканы привез вам.
— Вот уж благодарю, однако, не стоило бы беспокоить себя по столь незначительным поводам.
— Как живете, Евстафий Данилович?
— Вполне определенно, Матвей Семенович. Как говорится, с переменным успехом и без потерь. У Клавдии Евгошиной, работника прилавка, двойня родилась.
— Об этом слышал, надо зайти поздравить. Как с порядком?
— Блюдем, Матвей Семенович, насколько позволяют наши способности и сознательность наша. Однако, конечно, бывают акцизы, но не так чтобы в полное нарушение законности, а по причине нрава и характера, а также потребления…
— Как с вином? — продолжал спрашивать Глохлов, по обыкновению внутренне улыбаясь на витиеватость речи своего добровольного сотрудника. Егоров десять лет исполняет должность общественного уполномоченного. И за ним уже прочно закрепилась новая «уличная» фамилия — Милиционеров.
— С вином хорошо. То есть в смысле продажи и выполнения государственного плана. По потреблению населением бывают, однако, некоторые сакраментальные излишки, приводящие к общественным и семейным порицаниям и нелицеприятным объяснениям, — будучи человеком в общем-то очень неглупым, рассудительным, работящим и обстоятельным, Евстафии Данилович Егоров страдал необыкновенной страстью к многословию. Порою он так загромождал свою речь случайными, ненужными словами и оборотами, что понять его было немыслимо. Особенно усердствовал он в этом на собраниях. — По силе возможности, в конкретных вопиющих случаях, совместно с нашей советской властью, то есть председателем Совета Глебом Глебовичем, — продолжал Евстафий Данилович, — стараемся привлечь некоторую необузданную и несознательную массу потребителей на сторону трезвости и ясного восприятия нашей советской действительности. Стараемся…
— Стараются, стараются, это точно, — прыснул в кулачок невесть откуда взявшаяся «необузданная масса» — Чироня, любивший в любом качестве потереться на глазах начальства. — Стараются, товарищ гражданин майор, будто сами с Авлакана черпают…
Чироня на всякий случай обращался к Глохлову «сдвоенно»: гражданин товарищ, так и не усвоив, в каком качестве какое обязан произносить обращение.
— Здрасте, с прибытием вас, Матвей Семенович, — приподнял над головой клочкастую (собаки рвали) шапку.
— Здравствуйте, здравствуйте, — Глохлов протянул Чироне руку, и тот, смущаясь, пожал ее, виновато кося глазами. — Ну как, больше не грешим? Урок на пользу? А? — Майор улыбался.
— На пользу, — стеснительность изнуряла Чироню, он краснел и словно бы от холода ежился.
— Запомнили, значит? — уже строго спросил Глохлов.
— Запомнили. Помним, гражданин… товарищ майор.
— Гражданин не надо. Товарищ майор, — поправил Евстафий Данилович.
— Лекция будет нынче? — поднимая виноватые глаза, спросил Чироня.
— Поговорим, — кивнул Глохлов. — Я к Глебу Глебовичу.
Собрались без объявлении и напоминании, хотя и постарался Чироня, обежал село, все уже знали — приехал Глохлов, а коли приехал, будет нынче разговор по всем вопросам: и международным, и внутренним, и личным…
Матвей Семенович умылся с дороги, расчесал набочок рыжий вихор, посетовав, что лысеет; почистил галифе, сменил защитную энцефалитку на китель, который всегда возил с собой. Подумал, поправляя погоны и одергивая полы: «Надо бы Алексея Николаевича попросить, чтобы новые колодки орденские прислал, эти-то совсем позатерлись».
Разговор затянулся допоздна — расходились уже к полуночи.
Вызвездило. Стоял крепкий мороз. Пока вели беседы, прошел дождь со снегом, и лужи под ногами ломко хрустели, матово белели крыши.
— Завтра утром уходить надо, — сказал Глохлов и прислушался. В ночи глухо шумела река, и к этому шуму примешивался еще и другой, новый звук, будто там на реке кто-то все вытряхивал и вытряхивал мокрую простыню. — Шуга идет.
Глохлов чуть умерил шаг, вслушиваясь.
— Однако, в верховьях снег большой выпал, — откликнулся Глеб Глебович. — Я баню наказал истопить. Идем?
— Ну так как же, пойдем! Но пропадать же жару, — и поежился от холода. — Ух, бежать надо, бежать. По дороге начальника геологов Многоярова, может быть, захвачу. Он к Уяну выходит…
Утром уйти из Неги Глохлову не пришлось. Рекою густо перла шуга, где-то в верховьях уже по-зимнему валили снега, но тут хлестал без умолку холодный дождь с льдистой, колкой сечкой.
— Погоди идти. Коль после такого разъяснятся, твое дело верное — добежишь домой рекою. Коли нет, иди тайгою, лодку по весне пригоним, — сказал Глеб Глебович.
Глохлов остался в Неге еще на один день.
Среди ночи кто-то сильно застучал в окошко и закричал:
— Начальник! Начальник Клоклов! Майор!
Глохлов не спал, пуще прежнего ныла старая рана, на крик поднялся разом, но Глеб Глебович опередил. Шлепая босыми ногами, пробежал через горницу к окну.
— Кто там?! Чего кричите?!
— Клеб Клебыч, начальник Клоклов поднимай. Шибко нада! Степа я! Почогир!
— Иди в избу, — крикнул Глеб Глебович и пошел в сени.
Глохлов, быстро натянув галифе и сапоги, вышел в переднюю.
Эвенк был до нитки мокр. Еще с вечера начал падать снег и валил по сю пору. Степа, не переводя дыхания, заговорил быстро-быстро, как умеют говорить только эвенки:
— Анатолий-брат олень бегал искать. Выстрел слышит. Может, экспедитор олень стрельнул? Побежал туда. Однако, стрельнул кто на Осином плесе. Прибежал. Человек лежит. Крикнул ему. Молчит. «Сдраствуй!» — шибко Анатолий кричит. Молчит человек, под сосной лежит, спит, однако. Подошел Анатолий, однако, убитый труп.
— Как убитый? Кто? — Глохлов прихватил Степу за плечи, усадил на лавку. — Какой труп?
— Анатолий говорит, однако, убитый труп. Дырочка правый сторона. — Степа пальцами, сторожась, потрогал свой правый весок. — Левый сторона большой дырка — выход. Карабин пять шаг вправо лежал. Сам стрелил, что ли? Анатолий убитый труп трогал — теплый. Рубашка с себя снимал, голова ему вязал. Все смотрел. Карабин лежал, тетрадка лежал, рюкзак лежал, убитый лежал. Больше ничего не лежал. Анатолий, однако, на чум бежал. Олень брали. На Осин плес бежали, на чум везли. Однако, труп везли. Умирал маленько он.
— Кто?
— Началник Многоярков, однако, — Степа шмыгнул носом, и Глохлову показалось, что глаза эвенка полны слез.
— Многояров труп? — Глохлов опустился на лавку, не веря сказанному.
— Труп, труп… Совсем убитый, — закивал Степа, и лицо его сморщилось. — Анатолий говорит — теплый был, а когда везли — холодный был. Бабка ему на чуме голова вязала — холодный, — тяжело вздохнул, и по гладкой щеке его, словно взапуски, побежали слезы. Степа отерся рукавом, не опуская и не отводя лица своего.
— Может быть, жив? — заставив себя собраться, о надеждой спросил Глохлов.
— Нет, — Степа сокрушенно покачал головой. — Много крови терял. — И тут он снова сторожко коснулся ладонью своего, теперь уже левого виска. — Дырка большой. В крови голова плавал.
— Кто с ним был?
— Никого не был. Амака рядом ходил. Мы его пугали, Медведь-амака мог началника кушать…
— Господи, — всхлипнула жена Глеба Глебовича, Она запалила лампу и теперь так и стояла, держа ее перед собою. Руки женщины дрожали, и от этого беспокойно метались по степам и потолку тени. — Господи…
— А где же этот? — силясь вспомнить хорошо знаемую фамилию рабочего, спросил Глохлов. — Он там был?
— Нет, не был. Однако, никого не было. Следы, Анатолий говорил, были. В тайга бежал. Спешил. Пугался. Где карабин лежал, он сидел там. Потом карабин ронял, к началнику шел и бежал…
— Откуда знаешь? — предвидя ответ, пересилил себя вопросом Глеб Глебыч.