Глохлов аккуратно сложил странички и спрятал их в свой карман, не приобщив письмо к описи. Снова листал Глохлов дневник. Страницы, где Многояров упоминал Комлева, Глохлов читал и перечитывал. Нет, ничего не было в них, в этих записях, ничего намекающего на трагедию, на злой умысел. И все-таки, не отдавая себе отчета в этом, Глохлов искал хоть какой-нибудь намек, который мог бы как-то объяснить совершившееся.
Особенно долго вчитывался в беглые, ничего пока еще не говорящие строчки: «Нынче трудный день. Скалы. Калтус. Сохатый в трясине. Николай болен, но до сих пор скрывал от меня болезнь. Держится молодцом…» В записи другого дня снова несколько слов о том, что Комлев молодец, а потом уже вплоть до 18.00, до последней, оборванной выстрелом фразы, только деловые записи и никакого упоминания о рабочем.
«Почему я ищу в случившемся злой умысел — преступление? Почему? — думал Глохлов. — Предвзятость? Скорее всего произошел несчастный случай. Непреднамеренный выстрел. Разве мало бывало в тайге самострелов? Забыл разрядить, нечаянно дослал патрон, случайно задел курок…» Сколько таких вот случаев на его памяти, не один и не десять… Что заставляет в этом искать преступление?! Соображать надо!.. Ничего еще не знаю, а виновного уже определил. Откуда эта почти уверенность в виновности Комлева и неприязнь к нему? С тех самых пор, как начал он звать меня дядей Мотей и заискивающе заглядывать в глаза. Началось это с той весны…
Он тогда беседовал с рабочими многояровской партии, а сам все крутил в пальцах, перекладывал с места на место небольшой кожаный мешочек. Его недавно нашли, и передал Глохлову Многояров. Говорил о том, что в тайге надо нести себя так же, как и в городе на людях. Не позволять вольностей, соблюдать закон не только писаный, но и таежный, есть такой веками выработанный. Говорил, а сам все ждал, зададут или не зададут ему вопрос, а что это в руках у него, что за кожаный странный такой кисет не кисет, ладанка не ладанка…
И вдруг почувствовал скорее не на себе, а на этой вот вещице настороженный взгляд. Бывает же такое, на руках своих ощутил взгляд. Поднял глаза и встретился: с глазами того, пристально глядевшего на вещицу. Одно мгновение длилась эта встреча, но именно она была началом той глубокой человеческой неприязни к Комлеву, которую так остро ощущал сейчас Глохлов.
— Не ваш? — спросил тогда, приподнимая за тесемки кожаный мешочек, обращаясь к Комлеву.
— Чо? — улыбаясь и глупея глазами, сразу ставшими сонными, спросил тот.
— Я говорю — вещица эта не ваша?
— Кака?
Вокруг засмеялись. Неожиданности вопроса не получилось. Комлев ничем не выдал волнения, которое минуту назад увидел Глохлов в его взгляде.
Место гибели Многоярова Глохлов осмотрел тщательно. Все вокруг было уже густо запорошено снегом. А снег истоптан, ископычен. На запах крови пришли из тайги дикие олени. Вылизали весь снег, землю под соснами, где лежал Многояров. И медведь за ночь пожаловал сюда, тоже оставил свои следы. Выслеживал молодых оленьих тугудок, отбил двух от стада, угнал в скалы.
Анатолий ходил рядом, показывая, где след был, где лежал Многояров, где карабин валялся.
— Однако, обратно приходил. Был тут после, кода началник мы забирали, — сказал, подходя, Степа. — След есть.
— Где?
— А вот. Из тайга прибегал. Туда-сюда топтался маленько, потом тайга опять убегал шибко. — Как ни старался разглядеть следы Глохлов, которые видел Степан, ничего не получилось.
— Где, не вижу, Степа!
— Да вот, по следу, однако, пошел я, — и двинулся в тайгу, чуть нагнувшись и приглядываясь к былинкам сухих трав, торчащих из-под снега.
— Смотри, поосторожней… Мало ли что может быть, — посоветовал Егоров.
— А ты пойди с ним, Евстафий Данилыч. Ты ведь с браслетами, может, сгодятся, — мрачно сказал Глохлов.
— Ты думаешь, все-таки убийство? — спросил Глеб Глебыч. Все это время, как приехали в кочевье, он не проронил ни слова.
— Не знаю. Зачем ему убивать? Давай-ка все проиграем, как говорят нынче. Анатолий, ты встань там, где карабин лежал. Так. Ты, Глебыч, присядь-ка рядом с Анатолием, на край вон той влумины. Так. Положи ружье на колени. Оно у тебя не заряжено?
— Нет.
— А у него карабин заряжен мог быть. — Глохлов сел под сосну, чуть сгорбился и скосил глаз на Глебыча. «Многояров пониже меня, — чуть еще пригибаясь, подумал Глохлов. — Глебыч ровня Комлеву. Вот так».
Ствол ружья пришелся точно в висок.
— Мог случайно оставить патрон в стволе… Мог медведя бояться….
— Так зачем же без оружия в тайгу-то убежал?
— Испугался.
— Опомнился, вернулся бы…
— А он и вернулся. Только поздно. Увезли уже Многоярова.
— Ну, коли опомнился, и бежал бы к людям. А он опять в тайгу. Ведь там же шатун, он его боялся, иначе зачем пуля в стволе?
— Вот и я думаю: зачем не к людям, а в тайгу побежал? Он ее, Глебыч, боялся всегда. Один ни-ни — шагу не сделает.
— Так ведь бывалый, кажется.
— Бывалый… Зачем же он не к людям, в тайгу побежал? Зачем?
— Ну, выстрелил случайно! Ну, испугался! Так помоги. Голову, рану замотай. Беги, зови на помощь. А он в тайгу! А почему он в тайге-то так долго по первому испугу был?
— Заплутался, надо быть. Зачем он опять туда побежал, вот ведь в чем вопрос? Где он сейчас?
— Сапсем дурак был, — Степа неслышно подошел, заговорил легко, словно и не ходил тайгою. — Сапсем дурак сделался. Ловить нада. Мордой чащу лез, в кровь лисо драл, шкуру драл, в скалы лез. Сапсем дурак. Амака тут ходит. Скушать может. Искать надо. Где он?
До самых сумерек петляли по тайге, находя и теряя след Комлева. Собаки, взяв медвежий след, угнали куда-то зверя. Не тронул амака Комлева. Кружил тот по чащобнику, стланикам, выходил на сопки, снова сваливался к Авлакану и, не дойдя до реки всего-то с километр, снова уходил в тайгу.
— Это его тайга водит, — сказал Степа. — Однако сапсем закружит. Он уже не дурак, блудит он.
Последний раз нашли след у самого подножья Уяна. Быстро темнело, поэтому, покричав еще для верности, спустились на ночлег к чуму.
В полночь пошел снег. Рыхлые крупные хлопья плавно опадали, оседая на деревьях. В тайге стало светлее. Высокое пламя костра отпугивало снег, и там, за огнем, хлопья казались черными.
Не сразу пришел в себя Комлев. Он довольно поколесил по тайге, ломился сквозь чащобу, лез в скалы, снова спускался в низину… В клочья изорвал стеганку, изранил лицо, руки, потерял шапку. Здравый смысл возвращался к нему медленно, но когда окончательно пришел в себя, то ужаснулся тому, что происходило с ним. Нет, он не думал о выстреле. Ужасался последующему: как это он сразу не сообразил перелистать дневник Многоярова, как не сообразил уничтожить записи, как мог поверить, что начальник партии поднялся и подстерегает его с карабином наготове! Наконец, этот сумасшедший побег, эта горячка! Сколько времени пробыл он в ней? Где находится сейчас?
Свалившись на землю, тяжело дыша, Комлев мучительно искал выхода. Мысли были четкими, определенными, временная оморочь уступала место холодному, спокойному расчету. «Черт возьми, надо было сразу же понять, что и Многоярова и карабин забрали люди. Скорее всего эвенки. Бродили где-то поблизости — услыхали выстрел. Надо было искать их, кричать, идти вдоль берега Авлакана к кочевью… Глохлов наверняка пришел уже вниз, в Буньское. Надо выходить к людям. Но где они? Куда идти? Надо…»
Снова в сердце прокрался ужас, но теперь уже перед тайгой. Комлев весь подобрался, стараясь сделаться маленьким, незаметным.
«Только бы забыться, только бы заснуть. Матушка, не тронь меня, сохрани, матушка, — безотчетливо шептали губы. Комлев червячком заполз под сосновое выскорье — корневище, вывороченное бурей. Огонь высвечивает в ночи, он кажет всей тайге беззащитного человека у костра. — Тайга-матушка, убереги! Не буду больше, не буду… Только не это… не это… Держаться, держаться», — уговаривал себя Комлев. Крепко закрыл глаза. Сквозь веки ощутил, как опадает костер, как медленно гаснет огонь, безразличие охватило Комлева.