Весь следующий день кружил и кружил по тайге. И только под вечер, уже при закате, вдруг увидел фиолетовую громаду Уяна, чуть выбеленную по склонам снегом. Хребет видением возник перед Комлевым, и он, страшась потерять этот единственный знакомый ориентир, в изнеможении опустился на землю. Не отрывая глаз, долго глядел, как медленно выцветает розовая громадная шапка снежника на вершине хребта.
Теперь он прекрасно представлял себе предстоящее. Утром распадком спустится к Авлакан-реке, найдет на берегу чум, увидит эвенков и все объяснит им. Он и сам уже верил в случайность выстрела, в несчастный случай, который произошел там, у Осина плеса. Надо только заглянуть в дневник и, если что, устранить.
Вдруг Комлев услышал отдаленные голоса. Будто кто-то звал его. Прислушался. Весь этот день ему часто блазнилось, что зовут его. Сейчас голоса и были и не были. Затаив дыхание, приставил к ушам ладони. «Ко-о-о-ом-ле-ев… Ко-о-о-мле-е-ев!» — явственно донеслось. Кричал эвенк. Точно. Звал его! Это Анатолий. Прошлой осенью за спирт и фонарь Комлев выменял у него пару соболей. «Это он — Анатолий! Его голос! Значит, ищут».
Кричит эвенк, только эвенк. С ним нет русских. Значит, все еще в тайге, не вышли из нее. Надо спешить!
Комлева словно бы подбросило с земли. Он кинулся на голос.
— Толя-я-я-я! То-о-о-о-ли-и-ик… — во всю полноту голоса заорал.
Он снова ломился напропалую через тайгу. Остановился, прислушался. Кругом была гробовая тишина. Еще послушал. И вдруг над головой загудело, завыло разом, и он пригнулся, присел, как от дождя прикрываясь за стволом ели от этого так неожиданно возникшего звука. По верхам шел тугой северный ветер.
Где Уян, неужели он снова потерял его?! Комлев осторожно пошел в обратную. Вот он, Уян, — только оставленного рюкзака Комлев уже не смог найти. Он и не искал его, боясь снова потерять Уян.
Разжег костер, наломал лапника и лег у огня, чувствуя, как неуютно и студено стало в ночи. Время тянулось медленно. Все тело его ныло, болели ступни ног, горели огнем. Боль эта поднималась к икрам, гнездилась там и затихала где-то в пахах, перейдя в тупую ломоту. Три сушины, из которых сложил он ночной костер, горели быстрее, чем предполагал, и, поправляя костер, Комлев думал, на сколько хватит еще огня. Его тревожил тот миг, когда пламя спадет, угли подернутся мутноватым прахом и все вокруг погрузится в могильный холодный мрак. Вокруг его лежбища дров не было, он попробовал, ползая в ощупку, набрать хворосту, но темнота пугала, и он, чтобы подольше сохранить костер, убавил огонь, чуть раскатав сушины. И сразу же придвинулась вплотную ночь, дал о себе знать холод. Он лежал, близко притулившись к огню, и представлял завтрашний путь к людям.
За все это время ни разу не подумал о том, что совершил тягчайшее преступление. Выстрел был вполне оправданным, по его мнению. Ведь если бы не произошло этого, Многояров, не задумываясь, сдал бы его в руки правосудия. «Но в жизни, — думал Комлев, — действует только один закон: кто кого. Кто кого, и все летит к чертовой матери…»
Так думал Комлев у затухающего костра, веря, что завтра он будет снова среди людей, чистый и оправданный.
Ведь ничего не произошло страшного. Жизнь поставила вопрос: «Кто кого?» — и жертвой стал Многояров. Прочем же тут Комлев? А людям он скажет: «Зачем мне было убивать Многоярова? Зачем? Он хороший мужик. Он спас меня от смерти. Он шел всегда впереди, облегчал мне путь. Зачем же тогда убивать мне его?» Действительно, зачем? Нет ни золота, ни кожаного мешка. Ничего нет. Улик нет.
«Но есть дневник», — ночь низко припала над Комлевым. «Дневник? Какой дневник?» — «Многоярова. Ты же знаешь, он всегда ведет подробные записи». — «Эвенки не будут глядеть его. Я первый прочту». — «Но эвенки могли сбегать в Негу, привести еще людей. Ты опоздал, Комлев!» — «Нет, нет! — Комлев повалился лицом в лапник, прикрыл голову руками. — Нет! Нет!»
Запах еловой хвои вернул его к действительности. Костер слабо тлел остывающими углями. Ночь лежала вокруг, холодная, непроглядная ночь. Комлев размел угли еловой веткой и, набросив на дымящуюся и исходящую паром землю лапник, лег в кострище. Снова забываясь сном, он ясно услышал, как кто-то рядом прошептал: «В дневнике нет ни одной плохой для тебя записи. Нет! Ты слышишь?» — «Слышу…» Впервые за трое этих суток Комлев заснул спокойным, глубоким сном.
Пробуждение пришло тоже спокойным. Он лежал на спине, все еще ощущая парное тепло, исходящее от прогретой костром земли, и следил, как приходит утро. Медленно светлело над ним небо. Свет приходил не с востока, он струился с зенита, и этот пока еще очень неопределенный свет разливался по всему куполу, наполняя его голубизной. И когда на чуть просветленном горизонте выплыл темной громадой Уян, Комлев встал и медленно пошел распадком вниз, надеясь скоро выйти к стойбищу эвенков.
«Будь что будет, — решил он и вдруг вспомнил тот ночной перед своим забытьем голос. — А что, если ничего не записал обо мне Многояров? — впервые подумал так и обнадежил себя. — Конечно, не записал. Будет он дневник марать…»
С этой верой и вышел бы он к людям, если бы не столкнулся неожиданно на тропе с Глохловым.
Комлев был готов к любой встрече, но только не к этой. Он как-то уж очень твердо уверовал в то, что Глохлов давным-давно прошел вниз по реке к Буньскому. И вот они стоят друг против друга лицом к лицу.
Вся уверенность, весь холодный расчет, с которым спускался Комлев к стойбищу, мигом покинули его. Он так растерялся, что в первое мгновение готов был снова кинуться в тайгу, бежать напролом, петляя и путая следы, но уже в следующее мгновение страх повалил его на колени перед Глохловым, и он, не помня себя и не отдавая отчета, закричал. Ударился лицом в камни и, поймав руками сапоги Глохлова, потянулся к ним, совсем так же, как тогда на скалах к сапогам Многоярова.
Глохлов, растерявшись, неуклюже потоптался на месте, попробовал попятиться и вдруг решил: «Он! Убийца! Преднамеренно убил, гад!»
— Простите, простите, — кричал, рыдая, Комлев, крепче охватывая ноги Глохлова. В горле у него булькало, и он, будто бы утопающий, пытаясь что-то еще крикнуть, только мычал да гукал, захлебываясь слезами.
— Так это ты, гад, убил?! Ты?! — стараясь вырваться из вертких рук, выкрикнул Глохлов, чувствуя, как необузданная ярость обожгла затылок. — А ну говори! Как ты его, гад? За что?
Глохлов, наконец-то высвободившись, отступил на два шага.
— Агы… я, агы… я… — что-то хотел сказать Комлев, но не мог. И вдруг раз за разом наотмашь лицом упал в камни.
— Винись! Винись, гад, перед всем белым светом! — закричал Глохлов, и этот крик был ошибкой.
Комлев на мгновение замер, что-то соображая, вдруг вскинулся с земли:
— Я не… не… я… Нет!.. — И пошел на Глохлова, низко опустив голову, брызжа слюной. «Ни слова, ни слова не говорить, — мелькнуло в мозгу. — Не знает… Время… Выиграть время…»
«Он!» — еще раз твердо решил Глохлов.
— Не-е-е-ет! А-а-а-а! — Комлев кинулся на Глохлова, брызжа слюной и отплевываясь кровью, которая стекала с разбитого о камни лица.
«Убийца!» Глохлов уловил тот самый момент, в который вроде бы ошалевший, не в себе, Комлев твердо решил: «Не знает» — и приказал себе: «В припадок!»
Припадком он надеялся вывести из себя майора и выиграть время. Каким-то чутьем Глохлов угадал этот маневр, но не удержался, кинув с плеча руку. Комлев кулем рухнул на землю, заверещал, завыл, ударяясь раз за разом головой о камни, но вдруг вскочил и снова кинулся на Глохлова.
Уже лежа на животе с заведенными за спину руками, он все отплевывался вязкой слюной, кровью и кричал на всю тайгу:
— Убивают! Уби-ва-а-а…ю…ют, убиваа-а… За что-оо-оо?! Помоги-и-и-те-е-е! Убива… а… а… — и замолчал на полуслове, будто его душат.
Первым прибежал Егоров. Глохлов глазом не успел моргнуть, как он уже защелкнул на кистях Комлева браслет. А тот все продолжал кричать, извиваясь, но уже не ударяясь ни лицом, ни головою о камни. И Глеб Глебович, запыхавшийся, потрясенный этим криком, кровью и страшным, разбитым лицом Комлева, прибежав, присел над ним и уговаривал: