— Да ты чо, паря! Чо ты! Замолчь, паря, замолчь! Кто тебя убиват-то? Никто тебя не убиват!
— Он, он, — хрипел Колька и плевал в сторону майора. — За что-о-о! Бил! Он бил!.. Убить хотел… Караул! Ой, убили, убили! Голова, голова… Убили…
— Врет, — Глохлов покачал головой. — Психа демонстрирует. Придуряется! Дай закурить, Глебыч. — И, уже затянувшись, стараясь унять дрожь в руках, сказал: — Пришлось двинуть. Был грех. Кинулся на меня, гад. Спровоцировал.
— Камнем, камнем по голове. О-о-ох, о-о-ох! Уби-ли-и-и, — стонал, затихая, Комлев.
Анатолий и Степа, замарываясь кровью, подняли его и повели. Впереди бежал Егоров и, сложив рупором ладони, кричал тоненьким голосом:
— Кузьма Иннокентьевич! Кузьма Иннокентьевич! Не подымайтесь! Сами идем!..
— Зачем же ты так, Семенович! Что ж это ты… Ведь в кровищи парень-то весь! — покашливая, говорил Глеб Глебович. — За тобой такого дела-то никогда, парень, не водилося…
— Да не бил я его, Глебыч. Один раз двинул, это точно… Спровоцировал.
— Так у него ж все обличив в крови, да и голова в повреждениях. Ишь кровищи-то, — указывал на тропу Глеб Глебович и снова часто укоризненно кашлял.
— Сам он, Глебыч. Прием такой… Время хочет выиграть. Тень на меня бросить. Глядишь, кто-нибудь и клюнет на удочку…
— Так ведь сам говорил — случайным мог быть выстрел. А теперь вот хватаешь его… Эвон как убивается, Вроде как бы парень-то невиноватый? А?
Шли медленно. Глохлов молчал, чувствуя, как между ним и Глебом Глебовичем незримо встает отчуждение. Председатель Совета все говорил и говорил, это казалось странным, потому что был он человеком крайне неразговорчивым.
— Конечно, жалко человека. Тебе особенно, поскольку он был твоим другом. А к чему же так сразу винить другого человека? Это не к делу, товарищ майор, — бубнил Глеб Глебович, уже позволяя себе официальность в тоне.
«Ведь он, он, сукин сын, убил, — думал Глохлов. — Преднамеренно убил… Но зачем? Почему? А ведь готов был признаться. Спугнул. Я спугнул. А теперь как докажешь? Чем? Даже сам Алексей в свидетелях защиты, — вспоминая лестные отзывы о Комлеве в дневнике, сокрушался майор. — Как же быть?» Ныла старая рана, свербил в кости, будто бы сдвинутый с места, осколок.
На стойбище Комлев впал в забытье, тупо глядел вокруг, ничего не понимая. Фельдшер сделал ему перевязку, унял кровь и обработал раны на лице. Не снимая наручников, положили его на шкуры в чуме, через стенку с телом Многоярова.
Егоров увез в Негу фельдшера Кузьму Иннокентьевича. Фельдшер трясущейся рукой подписал акт медицинской экспертизы и, чуть наклопив голову и глянув на майора поверх очков, сказал шепелявя:
— Шдается мне, Шемепыч, парень-от не виноват, — и пожал худенькими плечиками.
Глохлов снова подумал о том, как стар фельдшер, пора бы ему уже и отдыхать…
Странно все складывалось. Еще вчера все эти люди — и Глеб Глебович, и Кузьма Иннокентьевич, и Егоров, — узнав о смерти Многоярова, были полны негодования, возмущения, они прикидывали разные версии о гибели начальника партий и если не прямо обвиняли в убийстве Комлева, то были настроены к нему больше чем подозрительно. Теперь же, когда он с разбитым лицом, с перевязанной головой, в наручниках лежал в чуме, словно бы и неживой, только временами тягуче подвывая, как волк, к нему относились с какой-то не то чтобы жалостью, а даже с участием и со скрытым негодованием к Глохлову. И получалось так, что он, майор, хочет во что бы то ни стало обвинить Комлева в убийстве и обязательно, не разобравшись, сурово наказать.
В своей долгой милицейской работе Глохлов как-то уже и привык к такому отношению. В очень редких случаях люди единодушно вставали на его сторону. Чаще находилось много таких, которые винили без обиняков милицию во всем грешном и в действиях ее углядывали скрытый якобы злой умысел. Глохлов никак не мог понять, отчего это происходит.
Как-то в большом селе Успенском на Первомай избили Бориса Игнашина — тамошнего киномеханика. Борис не пустил на танцы трех не в меру подгулявших ребят, и те решили свести с ним счеты. Подкараулили и навалились втроем на одного. Двое держали, повалив на землю Игнашина, а третий — Юрчик — избивал ногами. А потом, когда киномеханик потерял сознание и двое бросились наутек, Юрчик «на прощание» отходил уже бесчувственного колом, вырванным из заплота. К счастью, ни переломов, ни увечий Игнашин не получил.
Слепая жестокость, подлость, садизм, с которыми Юрчик избивал Бориса, возмутили Глохлова. Он выехал в Успенское и, арестовав Юрчика, начал следствие.
Пострадавший подробно рассказал о случившемся, нашлись и свидетели обвинения, да и сами подследственные вины своей не отрицали. Более того. Юрчик держался перед Глохловым, нагло. И только в конце следствия, когда понял, какая кара грозит ему, скис, стал хныкать и каяться. Забеспокоилась и родня парней. К Глохлову приходили «с мировой», уговаривали, просили, намекали на то, что лучше ему это дело закончить как-то ладом… Начальник милиции был непреклонен; преступники получат по закону.
И вот на суде произошло невероятное. Борис дал такие показания, по которым выходило, что в той драке (конечно, не избиении) виноват он сам, что заявил на Юрчика по злобе, сводил счеты. А что касается ушибов да синяков, в тот вечер свалился в тайге с лошади…
Свидетели обвинения тоже, как один, изменили свои показания, встав на защиту компании Юрчика. И что самое страшное — объясняли свои прежние показания тем, что якобы Глохлов сам все это так ловко из них выудил.
Суд этот чуть было не стал для Глохлова роковым. Пострадал он тогда довольно. Дело это прикрыли, но каждый из участников знал истину — Юрчик избивал Бориса. Знали, но упорно твердили на повторном следствии, что невиновны ребята, что «поцарапались» меж собой, и все тут. Говорили так только потому, что у Юрчика тяжело болел отец, и еще потому, что жалели. «Ну, что с того, если засадят Юрчика в тюрьму? Борис-то, слава богу, живой-здоровый, непокалеченный, неизувеченный…» Добрые оказались люди…
А в сентябре Глохлову снова пришлось выехать в Успенское по срочному вызову. Юрчик в драке ножом убил бывшего своего дружка…
Глохлов досматривал вещи Комлева. Анатолий принес из тайги его вещмешок. В чуме уже по-зимнему горел очаг, дым столбушком уходил в хонар. Снаружи было холодно, дул резкий понизовый ветер, срывая белые гребешки с воли, он кидал на берег мелкую морось, и она, застывая на лету, мелкими дробинками осыпала землю.
Дарья Федоровна и Анатолий ушли в тайгу собирать оленей. Эвенки предполагали сняться с места сразу, как только разрешит Глохлов.
Глеб Глебович, привалившись спиной к собранным в стопу медвежьим одеялам, то ли дремал, то ли о чем-то глубоко задумался, уронив голову на ладони.
Комлев лежал не двигаясь, с закрытыми глазами, иногда вздрагивал всем телом и шумно вздыхал. Разбитая голова, взбухшее лицо, заломленные за спину руки — все это мучило его нестерпимой болью, но мозг работал ясно, оценивая и взвешивая, что произошло и что еще может произойти. Комлев твердо знал одно — Многояров не выдал его, у Глохлова нет никаких улик. «Теперь надо как можно естественней прийти в себя. Как хорошо, что этот болван Егоров напялил ему на руки браслеты. Да и Глебыч, кажется, поверил, что я превысил власть. Этот мой свидетель…»
Глохлов вынул из мешка один, затем другой, третий образец с фауной. Комлев, следивший за ним вполглаза, вдруг тяжело вздохнул и сказал тихим, трудным голосом:
— Он очень ценил эти образцы… — передохнул, подумав, как обратиться к Глохлову, и добавил: —Очень, Матвей Семенович.
Глохлов внимательно поглядел на Комлева, хотел что-то сказать, но Комлев опередил его:
— Это очень важно… Это большое открытие…. Я нашел, — и вдруг тихо заплакал. Слезы текли по его обезображенному, в засохших струпьях, черному лицу, и он, не имея возможности смахнуть их ладонью, по-детски слизывал языком.