Глеб Глебович недовольно закашлял, что-то пробубнил себе под нос и повернулся к Глохлову спиной.
— Говорить трезво можете? — спросил Глохлов. Тихие эти слезы тронули и его.
— Мо-о-о-гу, — отглатываясь и хлюпая носом, сказал Комлев. — Снимите, — и пошевелил плечом.
Глохлов встал согнувшись — малая высота чума не давала распрямиться в полный рост, — подошел к Комлеву, снял наручники.
— Дать воды-то? — участливо спросил Глеб Глебович.
— Дайте.
Комлев пил жадно. Руки его тряслись, и вода лилась по подбородку, забегала за воротник, но он не чувствовал этого, и крупный кадык быстро двигался на нечистой шее. Пил долго, пока не кончился котелок. Выловил последние капли, высоко запрокинув голову. Глохлов подумал, что так вот любил делать Многояров, и от этой мысли в нем снова вспыхнула давешняя ненависть к Комлеву.
Комлев поставил перед собой котелок, обвел чум одним глазом, другой заплыл, и в узенькой щелочке накопилась бель; пристально и долго смотрел в лицо Глохлову, потом тоже долго разглядывал Глеба Глебовича, будто только-только признал их, спросил растерянно, шепотом:
— Он погиб? Погиб, да?! — Даже на больном, залитом йодом и покрытом ссадинами лице видно было, как проступила бледность.
— Почему вы убежали? — вопрос Глохлова не был неожиданным для Комлева, все, о чем надо было рассказывать и как отвечать, он уже хорошо знал.
— Я испугался. Я хотел перевязать его… Но было поздно… И этот глаз… Мертвый глаз глядел. Он глядел на меня. Убежал. Но я вернулся… вернулся… — Комлева била дрожь, по лицу снова покатились, слезы, и он не скрывал их.
Глеб Глебович опять потянулся к воде.
— Знаете, — сквозь слезы говорил Комлев, — он меня там, на скалах, от смерти спас… От смерти, понимаете, от смерти… — В горле его забулькало.
— Ну хватит, хватит!.. Давайте спокойно. Готовы говорить? — Глохлов с досадой покосился на забубнившего недовольно Глеба Глебовича. — Приведите себя в порядок, Комлев!
— Да, да… Я счас. Ага. Только вот… — Голос сошел до шепота, и Комлев, как бы стыдясь, прикрыл лицо руками. Долго сидел с опущенной головой, по-странному спокойный, будто до мельчайших мелочей вспоминал все пережитое за эти дни и ночи.
В чуме было тихо, и только понизовый ветер все швырял и швырял на берег холодные дробинки, шумела тайга, и тот же понизовник иногда дико подвывал, запутавшись в хвойных жестких лапах. Приготовив блокнот для записи показаний, Глохлов ждал.
— Он был настоящий мужик, — тихо, только себе, сказал Комлев и закачал головой. — Был, был, как же так — был… Алексей Николаевич, Алексей Николаевич!.. — И вдруг, подняв лицо, обескуражил неожиданной просьбой: — Матвей Семенович, разрешите мне посмотреть на него. Разрешите, Матвей Семенович?!
Чего угодно ждал от Комлева Глохлов, но только не такой просьбы. Он молчал.
— Разреши, Семенович! Ну? Разреши, — забасил Глеб Глебович, поднимаясь.
«Вот так фрукт! — у жаснулся Глохлов. — Но ведь ты же, ты же убил! Да что же это такое?! Человек ли ты?!» Глохлов в упор глядел на Комлева.
Вышли наружу. Комлев стал в ногах Многоярова, брезент был короток, и разбитые, с крупными латками над щиколотками сапоги были неприкрытыми. Глохлов отметил для себя едва уловимое мгновение, в которое Комлева словно бы парализовало. Окаменевший, он простоял так минуту, потом, тяжело переставляя ноги, мелким шажком перешел в голова и там осторожно, будто детское одеяльце, отвернул брезент, подломился в коленях и зашептал, низко склонившись к густо обметанному щетиной лицу Многоярова.
— Простите, Алексей Николаевич! Простите! Лучше бы вы этот проклятый карабин несли…
И замолчал надолго, почти касаясь своим лицом лица Многоярова, застыл, и только крупные плечи его мелко-мелко вздрагивали.
Комлев долго глядел в застывшее лицо Многоярова, не узнавая этого лица. Перед ним лежал совсем другой человек, с острым, птичьим желтым носиком, с подбинтованной челюстью, с белой-белой повязкой вокруг головы. Из-под бинта совсем не раздражающе выбился белый завиток волоса на темном бугорке родинки. Руки были сложены на груди и в запястьях повязаны между собой бинтом. Длинные тонкие с фиолетовыми коротко остриженными ногтями пальцы были настолько хрупки, что не верилось — они могли выполнять тяжелую работу, крепко держать молоток, находить выступы и трещины на камнях, держать на себе большое тяжелое тело там, на скале, и что это они, такие беспомощные и хрупкие сейчас, спасли от верной смерти его — Комлева.
Нет, тут, у чума, лежал уже не Многояров, это был кто-то другой, незнакомый, не живший рядом. Невесть откуда взявшаяся крупная снежинка опустилась на губы Многоярова и застыла на них, не растаяв, не превратившись в капельку, и это больше всего поразило Комлева. И он не мог уже оторвать своего взгляда от этой снежники.
Глохлов не отрываясь глядел на Комлева, сурово сведя брови, стараясь не видеть темного в белой раме бинта лица и все-таки видел его с заострившимся носом, с плотно сжатыми серыми губами, на которые намело мелкой снежной порошки.
Глеб Глебович глядел на реку, подставив лицо ветру, и неуклюже большим пальцем выбирал с глаз слезы…
…Комлев рассказывал неторопливо, обстоятельно и подробно. Он часто прерывал рассказ, припомнив какую-то новую деталь, возвращался к уже рассказанному. На вопросы Глохлова отвечал обдуманно, с той точностью, какая и требовалась для протокола.
Последний вопрос майор задал будто бы и между прочим:
— Что вы можете сказать о том кожаном мешочке? — Глохлов пристально смотрел в лицо Комлеву.
— Матвей Семенович, я не понял вопроса.
— Я говорю о мешочке. Кожаном мешочке, там еще щепотка золота была.
— Не понимаю. О каком золоте вы, Матвей Семенович? Если о шлихах, то они не в мешочках, а в пакетиках! Все у Алексея Николаевича можно проверить по записям.
— Нет, я о том мешочке, что в нужнике ребята нашли.
— Не помню.
«Помнишь, гад, притворяешься…»
— Не помните? Ну хорошо!..
Комлев долго читал протокол допроса. По его ответам получалась совершенно ясная картина происшедшего на Осипом плесе несчастного случая.
Просил он занести еще в протокол и то, «что если бы начальник партии Многояров Алексей Николаевич соблюдал правила ношения и хранения огнестрельного оружия в геологических партиях (обязательные для всех), а карабин (поглядите, пожалуйста, и поставьте номер оружия) выписан был на его имя, и если бы он не передоверил ношения и пользования оружием рабочему Комлеву, то и не произошло бы того случайного выстрела, который и повлек за собой смерть Многоярова Алексея Николаевича».
На следующее утро Глохлов покидал стойбище. Вчетвером (с лодкой на буксире вернулся из Неги Егоров) занесли в лодку тело Многоярова, осторожно опустили его на дно, сняв центральные банки. Привезенным Егоровым брезентом плотно закрыли труп. Во всем этом Комлев принимал самое активное участие, бегал, суетился. И наконец успокоился, сев в носу лодки.
Перед отплытием майор отошел с Глебом Глебовичем в сторону.
— Вижу, Глебыч, что ты на слезу стал спорый; — сказал Глохлов. — Так вот, запомни мое слово: убийцу жалеешь.
— Пережимаешь, Семенович. Ох, пережимаешь! Власть над людьми и тебе голову закружила. Я все скажу, коль спросят меня, ничего покрывать не буду.
— Я не о том. Меня покрывать не надо! Не ожидал от тебя покрывала-то. Обижаешь! Но помни все, как было, по правде помни.
— Что видел, то видел, чо не видел — свое мнение имею.
— И я свое.
— А ты докажь, Семенович! Докажите сперва, Матвей Семенович! Где доказательства ваши?
— Пока нет…
— То-то и оно…
Попрощались. Взревел мотор, разом отпугнув тишину. Поломав прочный, весь в белых пузырьках заберег, лодка метнулась на середину реки, взлетая на волнах, пошла вниз по течению в чернильно-синюю даль таежного предзимья. Комлев помахал рукой оставшимся на берегу, и ему ответил Глеб Глебович. Дарья Федоровна, Степа и Анатолий стояли подле чума, уже собранные в дорогу. Они глядели в широкую спину Глохлова, желая ему вырваться за круг зимы. Круг этот предельно сузился, и они, наверное, знали об этом.