— Чего дверь-то распахнули? — с трудом слезая на пол, буркнул Глохлов и, сунувшись ногами в сапоги, вышел во двор.
«Встал. Полегчало, надо быть, ему. Значит, дальше пойдем. Только бы вырваться отсюда», — шептал Комлев, стараясь не глядеть в окно и не думать о том сне ли, яви ли.
Вернулся Глохлов. Слова не сказал, начал собираться в дорогу, думал: «Не помогла печка-то, не помогла. Совсем захворал».
Луна высоко стояла в пустом небе, но свет ее померк. С востока шло утро, и солнце уже обметало больным, воспаленным жаром горизонт.
Комлев с трудом сдвинул с галечника лодку, обломав лед, она тяжело осела в соду. Сталкивая лодку, он все оглядывался то на черные у речного обрыва бани, то на густые заросли тальника подле них. Ему казалось, что оттуда кто-то потаенно следит за ним.
Стоя на берегу и удерживая на плаву лодку, Комлев думал:
«Нет, нет, никого нет! Порядок! Главное — вот тут не пропасть. Майору надо во всем угождать. Только он, только он может вырваться из ледяного гроба. Держаться за него. Майор не подведет».
Глохлов тяжело перенес ногу за борт, сед у руля, поставив канистру с бензином. Жар и ломота во всем теле не унимались. Все вокруг казалось чуть удаленным и безынтересным. Глохлов закрыл глаза и застыл на мгновение, слушая, как тяжело бьется в висках кровь. Комлев с тревогой смотрел на него…
Толкаясь шестом, пока позволяла глубина, он повел лодку вперед кормою на стрежень, в тот еще свободный ото льда коридор, которым надо было успеть выйти к людям.
— Матвей Семенович, — позвал Комлев, и в голосе его прозвучало одновременно сожаление о том, что беспокоит, и просьба к действию.
Глохлов-открыл глаза. Все вокруг было мутным.
Шли тесным каменным каньоном. Река имела тут сложный фарватер, но большое течение вновь обгоняло зиму, и Авлакан, свободный от ледяных оков, стремительно нес лодку.
Каждый из двоих ясно представлял всю меру той опасности, что нависла сейчас над ними. Стоило Глохлову ошибиться, отойти хотя бы незначительно от фарватера, как Авлакан тут же кинул бы лодку на камни, распорол бы ее, перевернул, покрыв людей пенной гривой бурунов. От брызг и захлестывающих стрежневых валов одежда обледенела, студено ломило руки.
За Брусьями, ровными, словно бы по отвесу падающими в реку скалами, Авлакан утихомирился. Тут не было подводных камней, и река, не убавляя быстроты, бежала широко и чисто. У берегов снова появились забереги, но тут они были малы и хрупки.
«Вырвались», — подумал Комлев.
Все это время, вцепившись в банку, сидел он на дне лодки. Узкий каньон казался началом какого-то адова ущелья. И только когда расступились скалы, когда словно бы по команде исчезли буруны, выплески и брызги, когда лодку перестало кидать из стороны в сторону и подбрасывать на перекатах, когда Глохлов распрямил согнутую в колесо спину, сел поудобнее, закурил, тогда и Комлев позволил себе расслабиться и тоже закурить, забравшись от встречного ветра, которого раньше не замечал, к свое лежбище — носовой багажник.
Багажник был мал, но Комлев каким-то манером все-таки размещался в нем. Странное состояние овладело им.
В момент наивысшего страха там, в теснине, он вдруг почувствовал, что тело его покрылось густой шерстью и шерсть эта вздыбилась; теперь она медленно опадала, становилась гладкой, а кое-где уже и исчезала, приятно щекоча кожу.
Впереди открылась черная, курящаяся паром, но все еще широкая вода Ярмангских плесов. Путь до Ярманги был открыт, но Глохлов решил не плыть ночью — до утра мороз не скует реку. Они выволокли лодку у быстринки на берег. И Глохлов, собравшийся было приглянуть место для ночлега, не поверил своим глазам: на каменном мыске, который в пароде называли — пятый камешóк, стоял чум. Убранный снегом, казался он с реки белой скалою. Эвенки, вероятно, ненадолго откочевали куда-то и поэтому и не разобрали жилище. Внутри чум был выстлан лапником, а посредине с трубой, уходящей в хонар, стояла железная печка. Охапка дров лежала у дверцы.
Глохлов, с трудом превозмогая боль теперь уже во всем теле, опустился наземь. Комлев, нагловато и вместе с тем с усмешкой поглядывая на него, развел огонь и, прихватив топор, вышел в тайгу.
Глохлов лежал перед быстро накаляющейся печкой, и безразличие липкого забытья смаривало его, передавил сердцу ленивую успокоенность, которой он больше всего боялся в жизни…
Рядом грохнул выстрел. Глохлов встрепенулся, стараясь уловить эхо. Но эха не было. Вероятно, уже прошло много времени с тех пор, как он забылся. В чуме было жарко. Липкий пот обметал шею, вымочил спину, покрыл крупными горошинами лоб.
Чайник кипел на печке… У входа стоял многояровский карабин… Лежали вещевые мешки… Комлев, помешивая в котелке, варил ужин. Лицо его было сосредоточенно и спокойно. Он впервые за весь их путь стряпал, достав из рюкзака крупу, соль и банку тушенки.
Глохлов поднялся, затекшие ноги плохо слушались. Чуть нагнувшись, шагнул к выходу. За пологом увидел крупную поленницу дров. Комлев, перехватив этот взгляд, криво усмехнулся:
— Приготовил дров. Куда дальше-то рекою пойдешь? Надо людей ждать.
— Завтра поплывем дальше, — сказал Глохлов.
— Завтра, — криво улыбнулся Комлев. — А сможешь ли, майор? Может, лучше пока тут отлежишься? А я сбегаю за помощью? А?
Почувствовав слабость, Глохлов опустился на лапник, сказал:
— Я тебя, Комлев, от себя ни на шаг не отпущу. Мы с тобой сейчас крепко друг с другом повязаны…
— Это до поры до времени. Коли вы на меня дело заведете, так ведь я потребую отстранить вас от дела-то и призвать к ответу… Я законы знаю.
— Вон оно как заговорили. Ну, ну!
— А то как! — Комлев лихо щелкнул пальцами. — Кто тебе поверит, майор?! Я убил намеренно? Зачем? Разве мы были врагами? Разве когда-нибудь он плохо сказал обо мне? Где доказательства-то? Сам Многояров свидетельствует против тебя, но не против меня, майор. Что ты подошьешь к делу, какие доказательства? Может быть, свою злость ко мне, а? А может быть, следы от кандалов, которые ты надел подозреваемому? Слышишь, майор, по-до-зре-ва-емо-му, — повторил по складам. — Вот они, эти следы. — На руках в запястьях темнели круги стертой кожи. «Успел натереть себе. Успел. Ух и зверь!» — подумал Глохлов.
— А может быть, возьмешь в улики мою разбитую рожу? Ведь вы же зверски избили меня, гражданин майор! Избили!
«Пусть говорит, пусть. Мне надо только слушать. Только слушать…» Глохлов спокойно, как ему казалось, глядел на Комлева.
— Разве это не доказательства?! А у меня есть свидетели, есть! Свидетели тому, как вы избивали меня… — Он замолчал, обескураженный тем, что Глохлов не отвечал. Поерзал на месте и спокойно, даже нагло, как показалось, глянул в глаза.
— Кому нужна эта возня? Его не воскресишь ведь! А коль не воскресишь — к чему прыгать-то, майор!. Я готов все забыть. Мы с тобой квиты! А?
— Эх ты, сволочь… Сволочь!..
— Ну гляди, майор… Гляди…
Сухо потрескивал в печке огонь, мягкие теплые блики шарили по отпотевшему и уже просыхающему пологу чума, и там, а а тонкой стенкой, плескалась в камешóк волна, тайга откликалась ей, и казалось, что кто-то большой в мокрых броднях шлепает вокруг жилища.
Глохлов встал и вышел из чума. Крепкий мороз сковал все вокруг оснеженным безмолвием. Безмолвно стояли скалы, черные в ночи, безмолвны деревья с покорно застывшими ветвями, уже помалу умирающая луна пристыла заломленным грошем в ледяном океане безмолвного неба, и только Авлакан-река все еще гнала морщины волн, все еще старалась разрушить это безмолвие.
Но шум реки в однообразном своем повторении сам становился великим безмолвием природы.
Глохлов прошел к реке, сел на камень, закурил и посмотрел туда, куда черным узким прораном уходила беспокойная вода. Средь белых застругов уже прочного льда пространство это воспринималось как хорошо накатанная дорога. Глохлов знал, что впереди дорогу эту уже кое-где перехватило, перемело, но он надеялся все-таки пробиться по ней до Буньского.