Глохлов достал из кормового багажника два твердых, словно плитки песчаника, сухаря, крупный кусок сахара и, присев подле воды, начал есть, размачивая сухарь в реке, посасывая сахар и не чувствуя вкуса.
Над чумом вдогон друг за другом взметнулись красными метелками искры. Комлев подбросил в печь дров. Глохлов проследил за полетом искр. Казалось, что они, врезаясь и прожигая синюю ткань неба, не гасли, а находили свое место в необъятности мироздания, превращаясь в крохотные теплячки звезд.
Глохлов с трудом поднялся с камней, подошел к лодке и, поправив брезент, долго стоял над Многояровым…
В чуме по-прежнему было душно. Пахло нечистым телом, сохнувшими портянками и махрой. Комлев, широко разметавшись на лапнике, спал подле раскаленной докрасна печки, поблескивая в полутьме потным лицом.
Глохлов споткнулся о котелок с недоеденной кашей, ругнулся в сердцах.
Комлев слюняво почмокал губами, что-то пробормотал во сне.
Земля качнулась под Глохловым, и он окунулся в больное небытие сна.
…Солнце над тайгою вставало ярко-красное, воспаленное. Мороз пуще выбелил приречье, чуть заметный парок поднимался над черной, остывшей и вот-вот готовой замерзнуть водою. Волна скованно, едва поворачиваясь, наползала на берег.
Глохлов проснулся с восходом. В чуме было все еще тепло. Вероятно, Комлев за ночь не раз поднимался, чтобы подбросить в печь дров, и теперь, прикрывшись полушубком и намотав на ноги сухие портянки, безмятежно спал, посвистывая носом.
Глохлов не мог подняться с лапника. Голова была тяжелой, тело уже не ломило, а разламывало безудержной болью. В ушах густо гудело, все вокруг, казалось, подернуто дымкой.
Так вот и лежал с открытыми глазами, ожидая, когда проснется Комлев.
«Как же это я? Неужто не осилю, неужто не встану?» — думал и понимал, что теперь уж не перебороть ему болезни. И все-таки заставил себя приподняться, на четвереньках выполз из чума. Долго не мог продышаться в морозном чистом воздухе. Потом страшным усилием воли, превозмогая слабость, встал на ноги, обхватил ствол сосны и, словно бы карабкаясь по нему, от дерева к дереву, качаясь, кружным путем пошел к лодке.
Долго не мог занести ногу на борт, соскальзываясь и обрываясь, а когда все-таки тяжело сполз в лодку и все вокруг — и земля, и небо, и мутное, воспаленное солнце — быстро-быстро закружилось, услышал сквозь гул в ушах прерывистый смех.
Комлев смеялся открыто и нагло. Выйдя следом за Глохловым из чума, он все это время, сдерживая смех, следил за долгим и беспомощным движением Глохлова к лодке и теперь вот, не сдержавшись, расхохотался.
Хохот его повторила тайга.
— Ну, ну, майор, трогай, — сказал и полоз в чум варить себе завтрак.
Комлев не спешил теперь, был он твердо уверен в благополучном возвращении. Оставшийся путь он может преодолеть и один, стоит только завести мотор, а в этом он был сведущ. Или, чего проще, уйти тропой в Буньское.
Не спеша попивая чай, подумал: «Надо бы разоружить майора, а то пульнет, чего доброго, с дуру-то. — И сам себе возразил: — Но пульнет, не из таковских».
Он еще долго пил крепкий, обжигающий чай, не спеша собирал и увязывал рюкзак, подождал, пока прогорит огонь в печи, прежде чем отправился на берег.
Глохлов лежал в лодке на спине рядом с телом Многоярова, тяжело дышал, и лицо его было покрыто красными пятнами. Был он без памяти.
Постояв у лодки и ощутив вдруг, как входит в сердце давний страх, охватывающий его в безлюдье, как ни с того ни с сего подламываются колени, Комлев торопливо потянул с себя полушубок.
«Заледенел, поди, майор-то. Не дай бог, помрет в телогрейке. Скажут — заморозил», — еще не совсем отдавая отчет, что делает, стянул телогрейку с Глохлова, стараясь не глядеть на пистолет, надел на него полушубок, с трудом приподнимая и ворочая его, подсунул под голову вещмешок. Глохлов застонал, открыл глаза, спросил, словно и не был в обмороке, как тогда там, на берегу:
— Ты что?
— Да вот полушубок надел на вас, — голос у Комлева дрожал.
Глохлов попробовал подняться, но не смог, чувствуя, что вот-вот потеряет сознание, снова все отчаянно быстро закружилось в глазах, зажмурился, сказал:
— Пить!
Комлев неслышно выплеснул из чайника оставшийся чай, который принес с собой, зачерпнул воды из реки, поднес к губам майора. Ощущая еще не остывшее тепло металла, Глохлов жадно тянул из носика обжигающе студеную воду.
Напившись, он отстранился, и вода пролилась на заросший подбородок, на грудь, забежала за воротник.
Все это время Комлев соображал, как же быть дальше: оставить ли Глохлова в чуме, ждать ли людей, или все-таки плыть к ним?
В том, что люди придут на помощь, он не сомневался. Но когда? Если очень скоро, то лучше спешить к ним навстречу. Если через два-три дня (на это время хватало продуктов), лучше ждать тут.
Трех дней Глохлов наверняка не выдюжит. И тогда он, Комлев, вне подозрений. Ведь у него свидетели, у него кругом оправдание, и только Глохлов держит за пазухой нож…
Но тогда Комлев останется один на один с тайгою. Один на один! И снова придет к нему ТОТ, придет Многояров и еще чего хуже — придет ОТТУДА Глохлов. Нет! Нет! Надо ехать, надо!
— Приподними меня, — Глохлов смотрел на Комлева в упор, словно понимая, о чем думает он. — Приподними, слышишь? — Жар обметал губы Глохлова, и слова сухо, шелестели на них.
Комлев, подхватив его под мышки, подтянул к носовому багажнику. Глохлов оперся спиной о переборку и теперь, тяжело и прерывисто дыша, полусидел.
— Сможешь завести мотор? — спросил после долгой паузы, во время которой Комлев стягивал лодку в реку.
— Смогу.
— Поставь на нейтральную переключатель скоростей, — отделяя каждое слово, сказал Глохлов. — А то выбросит из лодки.
Мотор долго не заводился, и Глохлов, приоткрывая глаза и снова зажмуриваясь, говорил:
— Убери газ… Вытяни до отказа стартер… Заводи до вспышки… Убери стартер… Выведи в запуск газ… Заводи…
Наконец мотор завелся, и Комлев, понемногу прибавляя газ, включил скорость, но лодка все-таки пошла не плавно, как обычно у Глохлова, а с рывка. Берег стремительно кинулся назад, и Комлев, растерявшись, еще некоторое время никак не мог справиться с мотором. Лодка виляла, кидаясь то на берег, то прочь от него. А справившись, вышел на глубину. Перед ним лежала черная дорога живой воды. Дорога эта, чуть выгибаясь, уходила к высокому мыску — второму камешку — и там, за мысом, впадала в глубокий улов. Комлев не знал, что даже в самые большие половодья река там сонная и недвижная. Этот сонный улов был неширок, спокойствие воды тут определялось большой глубиной и широким подскальным озером, куда с гулом уходило течение, возникая сразу же за камешком, минуя улов.
Комлев до предела выжимал газ, считая, что путь впереди теперь уже свободен. Рука сама по себе повышала подачу горючего, и лодка летела по реке, высоко вскинув нос, касаясь воды только кормовой своей частью и гребью. Мороз резал лицо, выбивал слезу, мешал видеть путь.
Газ выжат до упора! И вдруг впереди — ровное поле чистого льда в редких снежных застругах… Не соображая, что делает, Комлев кинул лодку вправо и сбросил газ; оседающая лодка всей своей тяжестью легла на край ледяного поля, проломила его. Мотор заглох. Все еще не поборов страха, Комлев встал и потянул шнур стартера на себя.
— Переключатель в нейтральную! — крикнул Глохлов, но было уже поздно. Взревел мотор, резкий толчок выкинул Комлева из лодки, и она, ломая лед, бестолково тычась носом, неуправляемая, пошла вперед.
Там, где лодка вломилась в лед, чернела широкая полоса воды с пляшущими на ней льдинками. Все еще сидя, привалившись спиною к багажнику, Глохлов вдруг увидел Комлева. Вскидывая руки и подсовывая под себя расколотые крыги, он барахтался в проломе. Его тянуло под скалы, но он упорно сопротивлялся подводному течению и искал вокруг себя опоры.
Глохлов резко поднялся, и в эту секунду споткнулся на ровном беге мотор, всхлипнули поршни и над рекой стало тихо.