Неправдоподобно тихо стало вокруг, и ни тяжелый плеск воды, ни утробные звуки, вырывавшиеся из горла Комлева, не могли нарушить тишины. В тишине этой совершалось таинство.
Глохлов словно бы оцепенел, врасплох захваченный случившимся. Но оцепенение длилось какое-то несоизмеримо малое мгновение. Глохлов так же легко, как и встал, шагнул к мотору.
«Скорее! Скорее! Надо помочь! Скорее! А почему надо помогать?!»
По-гусиному гыкая, Комлев вытягивал шею, тянулся из последнего к лодке, не смея уже противостоять холодной силе реки.
Глохлов не слышал, как завелся мотор, не почувствовал стремительного броска к тонущему. Лодка, чуть было не накрыв Комлева, осела рядом. Глохлов делал все необходимое бессознательно, но точно и верно. Вот он увидел синие пальцы с кроваво-красными ногтями, впившиеся в борт. Лодка резко осела и начала быстро крениться. Глохлов, стараясь уравновесить ее, перенес тяжесть своего тела на противоположный борт.
«Надо помочь», — подумал и, сохраняя равновесие, осторожно шагнул вперед. Стараясь не «беспокоить» Многоярова, сделал еще один шаг, выровнял лодку, еще шагнул и уже нагнулся, чтобы ухватить Комлева за руки, как за бортом что-то тихонечко булькнуло, будто в реку с берега кинули пустячный камешек. Он еще на мгновение увидел белое лицо Комлева с вылезшими из орбит белыми глазами, сведенный в беззвучном крике черный провал рта, куда, словно в воронку, хлынула темная вода, увидел вставшие дыбом волосы над узеньким, низким лбом, но в следующее мгновение все эти черты словно бы стали нерезкими, словно бы растворились. Вода обожгла руки, подступила к предплечьям, залилась за пазуху. Стоя на коленях в лодке и перевалившись за борт, Глохлов шарил под водой по борту, чувствуя пустоту реки и свинцовую ее тяжесть. В плечо тупо ударилась льдина, и он, почувствовав этот удар, выпрямился. Вокруг медленно сходились мелкие и крупные льдины, поспешно латая пролом в улове. Ничто уже не напоминало о только что случившемся.
Ничто не изменилось в мире, так же немо и оснеженно стояла тайга на берегу. Клонилось к закату красное солнце, погружалась в сон Авлакан-река.
Отбиваясь веслом, Глохлов подгреб к берегу. Вытянул на камешник лодку, на корме тоненькой струйкой дымился оброненный Комлевым окурок.
«Ну вот и все… — подумал Глохлов. — А я вмерзну. Как же это? Почему я его не спас? Почему раньше не крикнул, чтобы поставил переключатель в нейтральную? Выходит так, что это все от меня. Мотор доверил. Почему не предупредил об улове? Выходит, это я его. Он — Многоярова, я — его! Мог же вытянуть! Надо было кинуться разом, схватить за руки… Ведь мог же вытянуть? Мог… Конечна, мог! Мотор доверять нельзя было!.. Доверил мотор… и погубил… Я его погубил!..»
Путались в голове мысли, а в уши лез надоедливый стук, заполняя собою весь мир, беспокоя и тревожа медленно наступающий покой души и тела.
Глохлов не сразу понял, что неприятный ему этот стук существует в яви. На Глохлова по стрежню, разбрасывая воду, шел катер.
Солнце садилось в реку, и фигуры на палубе казались черными. Катер резко затормозил, низко проседая, будто кто-то позади подобрал в утяг вожжи и, мягко нагоняя волну, ткнулся рядом с лодкой в берег.
— Кто? — кивнув на брезент и догадываясь, что под ним скрыто, спросил Ручьев.
— Многояров, — ответил Глохлов.
— Кто его?
— Комлев…
— Комлев?! Где он?!
— Где-то тут… — Глохлов кивнул на реку и почувствовал, что жар становится нестерпимым и он каждую минуту может потерять сознание, не сказав Ивану Ивановичу самого главного; это главное он осознал вдруг разом…
— Выпал, что ли?
— Нет! Это я его…
— Как? Что ты говоришь, Матвей Семенович? — Ручьев спрыгнул на берег, подошел к Глохлову, взял его за руку. — Что ты говоришь? У тебя жар? Болен! Что ты говоришь, Матвей Семенович? Я вижу, не слепой. Вон налетели на спайку. Вылетел он!..
— Это так часто бывает… Налетишь на спайку с ходу, коль зазевался, как мяч вылетишь из лодки. Оно вон сразу видно, — оглядывая улов, убежденно заговорил моторист, в душе сомневаясь в верности своих слов. «Кто может знать, что тут случилось? Вон он, майор-то, жив… А того нету. Неизвестно, что к чему. Может всякое быть».
И еще раз для верности громко сказал, глядя на Ручьева;
— Это точно — вылетел сам!
— Нет… — Глохлов покачал головой, показалась она ему очень тяжелой, и, чтобы удержать ускользающее сознание, взялся за висок.
— Ты чего говоришь-то, Семенович! Опомнись…
Глохлов поднял лицо, посмотрел вокруг внимательным, будто бы разом просветлевшим взглядом, подумал. «Нет, не ушел от наказания Комлев», — и встретился глазами с Ручьевым.
Тихо стало в мире. И только слышно было, как тоненько-тоненько позвенивают на мертвой зыби льдинки.
Так всегда бывает на большой реке в пору ледостава.
Пожар
Книга третья
Глава I
В пожароопасный сезон, то есть в период с момента схода снегового покрова в лесу до наступления устойчивой дождливой осенней погоды или образования снегового покрова, воспрещается:
а) разводить костры в хвойных молодняках, старых горельниках, на участках поврежденного леса (ветровал и бурелом), торфяниках, лесосеках с оставленными порубочными остатками и заготовленной древесиной, в местах с подсохшей травой, а также под кронами деревьев. В остальных местах разведение костров допускается на площадках, окаймленных минерализированной (то есть очищенной до минерального слоя почвы) полосой шириной не менее 0,5 метра. По миновании надобности костер должен быть тщательно засыпан землей или залит водой до полного прекращении тления.
Иван Копырев — рабочий геодезической партии, человек лет сорока, худой, с резко обозначившимися под майкой лопатками, — выбрасывал из шурфа мерзлую липкую землю. За весь рабочий день прошел Копырев вглубь метра полтора, грунт в этом месте был тяжелый.
Техник Ефимов заслал его сюда после ссоры, как бы в отместку. Но там, где стоял лагерь и где ребята из бригады рубили просеку и готовили бревна для вышки, было ничуть не легче; там, в жаркой духоте болотистой тайги, лютовал комар, тут же впротяг пробегал ветерок, и было чисто.
Копырев, скинув гимнастерку, работал в одной майке, стараясь как можно больше сделать и тем доказать мастеру, что ссора их на дело не влияет.
Мастер пришел под вечер, когда под лопатой у Копы-рева гулко застонала мерзлота.
— Скажи-ка, на самом вершке, и туда же, мерзлота, — приглядываясь, как работает Копырев, сказал Ефимов и вдруг похвалил: — Хорошо нынче сделал. А у тебя тут Ташкент. Ни комара, ни гнуса. Слышь-ка, Копырев, землю выбрось и делай пожиг. Дальше лопатой не возьмешь.
— Сухо больно, пожару бы не наделать, Сергей Петрович.
— А как же иначе-то, зубами, что ли, грызть землю будешь? Грызи, мне не жалко. Только на хрена мне грызуны. Таким манером и одной вышки в сезон не поставишь, а нам их пять надо. А иначе — шиш, а не премия. Делай пожиг!
— Я тогда неполный шурф-то набью и огонь подымать большой не буду, — сказал Копырев.
— Ну, ну. — Мастер глянул на солнце, оно стояло еще высоко, потом на часы: был одиннадцатый час. — Гляди-тко, полночь скоро, а оно вон как жарит, — сказал и задумался, разглядывая жилистую фигуру Копырева с острыми, быстро двигающимися под майкой лопатками. — Ты, Копырев, пожиг сделаешь, гони просеку.
— Так у меня пилы тут нет. Я лучше новый шурф начну.
— А я сказал — просеку гони! Любишь все поперек пути, — Ефимов недовольно дернул головою. — Спустись за пилою в лагерь!
Копырев промолчал, зная по опыту, что мастер Ефимов может ни за что накричать.
Ефимов был лет на семь моложе Копырева, но обращался с ним как с несмышленышем. Такое отношение обижало Копырева, особенно если мастер начинал выговаривать на людях. В бригаде Копырев был самым старым, и ребята звали его то ли серьезно, то ли в шутку — батя.