Ефимов побродил по вершинке, осмотрел расчищенные под шурфы места, остался доволен работой и, подойдя снова к Копыреву, сказал:
— Ладно, нече время зря на хождения терять. Начинай вторую яму.
Копырев молчал.
— Слышишь, что сказал я?!
— Слышу.
— И вот еще что. Ты, парень, кончай умничать да поперечничать. Шибко ученый, да? Мне в бригаде трепачей не надо. Понял? Гляди, парень, не за спасибо робишь. Помни…
И пошел прочь, наклонив крупную, в белой челке выгоревших волос голову. Ефимов шел под гору неторопливо, чуть раскачивая корпус, и Копыреву казалось, что мастер не идет, а медленно погружается в землю: по колени, по пояс, по плечи, и вот только осталась видна белобрысая с плешинкой голова.
Их вчерашняя ссора произошла из-за пустяка. Они и раньше относились друг к другу без особой симпатии, а тут вдруг разом как бы сделались врагами. Мастер своим «заместителем», так он выразился, поставил Володьку Страха — молодого, но уже тертого пария, своего дружка. «Его будете слушать, как меня, — сказал Ефимов, — и получать он будет на разряд больше».
Разряды в бригаде были разные по штатному расписанию, но получали все одинаково на «общий стол». Так уж велось из года в год.
— Ясно? — спросил Ефимов, и ребята промолчали.
Но Копырев не промолчал, спросил:
— А почему так, Сергей Петрович?
Ефимов удивленно глянул на него.
— Что, что? — переспросил он.
— Почему Страхов будет получать на разряд выше?
— А потому, что тебя не спрашивают…
— Но ведь спросили.
— Не тебя, поскольку тебе еще пуд соли надо сожрать в тайге, чтобы слово свое иметь. Без году неделя в лесу, а туда же…
— Я ведь тоже человек.
— А коль человек, пошел к едрене фене из бригады! Мне глотов не надо, — вдруг заорал Ефимов, и шеи его побагровела. — Марш отсюдова! Мышь ты приблудная! Я зачем тебя в бригаду взял?! Чтобы ты глотку тут рвал?! Как придут с продуктами с базы, марш отсюдова! — кричал Ефимов, а ребята вокруг молчали, потупив глаза, а кто-то даже и головой согласно кивал.
День Копырев не работал, помогал на кухне повару. Вечером кто-то из ребят сказал: «Брось, батя, плетью обуха не перешибешь. Иди попроси наряд у Ефимова на завтра».
И Копырев пошел и попросил:
— Дайте мне на завтра наряд, Сергей Петрович.
— А что тебе, на кухне не климат? Ну ладно, Ефимов зла не помнит. До обеда полезешь на сопку, сделаешь расчистку, а после обеда будешь рыть ямы под фундамент.
И, зевнув, полез к себе в палатку.
— Иль недоволен? — спросил, укладываясь там. — Принеси-ка воды мне попить.
— Доволен… Спасибо, — сказал Копырев и пошел на кухню за водой…
Копырев зачистил до ледяного блеска дно шурфа, мерзлота тут проступала одним монолитом, нарубил сушняку, хворосту, спустил все это в яму, придавил сверху тяжелой сухой плашкой и, запалив берестяной факел, сунул его под сушняк. Сушняк занялся быстро, а Копырев еще некоторое время повозился вокруг ямы, обложив ее бруствером.
Солнце напоролось на острые верхушки тайги и стало быстро оплывать за горизонт. Там, где расположился бригадный лагерь, тайга окунулась в белесую мягкую муть, но тут, на сопке, солнце все еще золотило горячие травы, жарко поблескивало смолами на стволах лиственок, пекло и без того нагоревшую за день кожу.
Копырев отрыл уже штыка на три новый шурф, когда снизу позвали на ужин. Повар нещадно лупил в дно ведерка, и этот звук гулко летел по тайге. Проверив для верности еще раз пожиг — огонь горел ровно и без искр, Копырев спустился в лагерь.
— Как дела? — спросил Ефимов, он уже отужинал и теперь, ковыряя острой щепочкой в зубах, сидел подле своей палатки. Перед ним на перевернутом ящике стояла кружка крепкого чая.
— Начал вторую ямку.
— А как первая? Пожиг-то нормальный?
— Нормальный, — думая о том, что малый огонь не отогреет мерзлоту, ответил Копырев.
— Ну гляди, парень! Тебе жить. Гляди, не отожжешь землю, всей бригаде страдать. После ужина бревна пойдешь таскать.
— А как же пожиг?
— Так он же у тебя нормальный. А коли что — сходишь перед сном, подбросишь дровишек…
Бригада работала и после ужина, до шести утра, потом все горячее время дня спали и начинали работать снова в шесть вечера. После ужина, развалившись на все еще горячей от зноя земле, отдыхали, дымя махоркой.
Саша Анкулов — рабочий из местных авлаканских жителей — рассказывал:
— Пошли мы коней с папаней в тайгу искать. Убегли кони-то. С нами собачонок малый увился. Идем налегке, след ищем. Вдруг собачонок гав-гав да гав-гав. Папаня говорит: «Не иначе зверя нашел». И сам топор из-за пояса тянет. Папаша у меня лихой, ничо ему в жизни не страшно! Идем на лай. А уже захолодало, и порошка малая прошла — лай далеко слышен. Вышли мы на него. И, ой-бой, берлог. В берлог собачонок лает. «А ну, Шурка, стежки руби», кричит папаня. «Зачем?» — «Как зачем, добывать медведя будем». — «Да у нас, папаня, и ружа нету». — «Руби, говорю, стежки». Я рублю, папаня стежки в берлог пускает, а медведь их на себя имат. Это и надо папане. Заложил берлогу, встал над ее устьем и кричит: «Руби, Шурка, шатину!» Это такой стежок, потоньше тех, коими берлог-то закладывали, им надо медведя тревожить. Сунул шатиной в него и давай нашатывать — шкуру на тот стежок наматывать, да его же этим стежком теребить. Нашатывал, нашатывал я медведя, да вдруг как меня ахнет по темечку-то, я с ног долой. Это медведь шатпну переломил, рассерчал, из берлога бросился, а мне сказалось, что он меня лапищей ахнул. Поднимаюся с земли, за голову схватился и в деревья. «А-ай-ай!» Там опомнился, глянул, папаня над устьем берложьим стоит, смеется: «Ты чо, паря, одурел? От кого прячешься?» — «Где медведь?» — говорю. «Так в берлоге». — «Я ж сам видел, как он выпрыгнул». — «Выпрыгнул, — говорит папаня, — да в обрат запрыгнул». Я подошел к папане, гляжу — топор у него до самых рук в крови. «А ну, Шурка, еще пошатай-ка». Я стежок в берлогу. Медведь его не берет; и так и сяк кручу, дергаю, чувствую, что шерсть с него рву, не берет он стежка. «А ну, запускай, Шурка, собачонка в берлогу, пусть потешится».
— Это что же, отец твой медведя топором уложил, что ли?
— Ага. Поймал момент и ахнул, — дернул носом рассказчик и потянулся прикурить к Копыреву. — Дай, батя, огоньку.
— Ай-яй-яй, как совсем некорошо, — сказал каюр Авачан. Он неслышно подошел к ребятам во время рассказа, да так и слушал в сторонке, приложив к уху сухонькую, с крупными суставами ладошку, и покачивал головой.
— Что нехорошо, Авачан? — Ефимов, равнодушно слушавший рассказ, приподнялся. — Ты откуда взялся-то?
— Плохо, началнык, зверя так бить. Зачем? На берлога амикан спал. Кого трогал? Кому мешал?
— А как же ты его сам стреляешь, да еще когда жрешь, говоришь, что-де русский убил? — засмеялся Ефимов.
— Не так это, не так, — покачал головою Авачан, и седенькая косичка на его затылке затрепыхалась.
Вокруг зашумели, здороваясь с Авачаном, повскакивали с мест, окружили разом.
— Авачан, письма привез?
— Привез, привез, — широко улыбался эвенк.
— Я тебе ниток наказывал привезти, привез?
— Привез, привез…
— Что мне есть? — Ефимов раздвинул ребят, подошел к Авачану, сильно пожал его руку, так, что старик сморщился.
— Привез, привез. Тебе баба твой посылка привез.
— А где ж аргиш-то?.. Где олени?
— Степа Почогир гонит. Вот они, — старик приложил ладошку к уху. — Слышишь?
Все затихли. Из тайги доносился мерный перезвон колокольчика, да покрикивал где-то на оленей Степа.
Большой аргиш пришел в лагерь геодезистов с продуктами. Копырев в утайку, сторожась, глянул на Ефимова, не вспомнит ли угрозу, не отправит ли из бригады? Нет, Ефимов, довольно потирая руки, смеялся и что-то говорил Авачану, а тот согласно кивал головою — был он рядом с грузным, большеголовым начальником похож на худенького подростка, который так, смеха ради, натянул на голову седенький парик.