«Зачем я? Зачем все это? Почему?» — спрашивал себя Копырев и не находил ответа.
И вот тогда вдруг пришло к нему давнее. Пришло неожиданно, огорошив. И он, ощутив в своем сердце тоску и еще что-то необъяснимое, вдруг ясно увидел перед собой сначала девичье лицо, а потом и всю девушку, издалека машущую ему вязаной варежкой.
— Господи, что же это?
А девочка в шапке-ушанке, отороченной заячьим мехом, в меховых сапожках, убранных бисером, в нагольной боярке, тоже отороченной по воротнику, полам и подолу мехом, смеялась звонко-звонко, и смех ее был так явствен, что Копырев поднялся с постели, стараясь не шуметь, прошел к двери, проверить, плотно ли она закрыта. Дверь была заперта. За ситцевой занавеской, отгораживающей передний угол, спала на диване Валентина. Копырев не слышал, как она вернулась.
Он вышел на кухню. Осторожно открыл кран, чтобы не побеспокоить соседей, и, нацедив тоненькой струйкой воды в кружку, выпил ее, слушая, как учащенно, словно в гору бежал, бьется сердце. Не зажигая света, он подсидел на кухне, наверное, никак не меньше часа, продрог, был он в одной майке, и тихонечко вернулся в комнату.
На душе теперь было спокойно, и сердце больше не билось так. Но стоило Копыреву лечь в пастель, как та девочка в ушанке и боярке снова предстала перед ним, но теперь она не улыбалась, а глядела так же, как тогда, в тот вечер…
…В тот вечер высоко-высоко стояли в небе звезды. Они были далекими и в то же время такими близкими, что казалось, можно было достать их рукой; если убежать за реку, подняться на крутояр, протянуть ладони — и звезда ляжет в них, как полевая ромашка. Так говорила та девочка, и он слушал ее и не понимал, почему все, что бы она ни говорила, кажется ему таким умным, таким интересным. Может быть, это оттого, что только-только кончила медицинское училище, — ведь она три года была студенткой, а он, что он? — рабочий парень, фрезеровщик, попавший сюда, в таежный край, на лесоповал только для того, чтобы заработать денег. Смешно сказать — заработать денег на женитьбу.
Как-то так получилось, что в тот вечер под этими звездами, которые могут лечь в ладони, Копырев вдруг сказал той девочке:
— А знаешь, я ведь тут только потому, чтобы денег побольше заработать.
— Зачем? — Она удивленно поглядела на него, и Копырев впервые подумал тогда, что она очень красивая. Очень.
— Ты смеяться будешь.
— Нет, не буду.
— Мне деньги нужны на женитьбу, — выпалил он, ожидая, что она рассмеется.
И вот тогда она и поглядела на него так, как увиделась сейчас, через столько лет. Удивление, какая-то затаенная надежда, даже радость и в то же время настороженность были в ее взгляде.
И Копырев, не понимая, что делает, вдруг рассказал ей, что у него есть невеста — Фаина, что он любит ее, но Фаина не так уж много зарабатывает (правда, и не мало), но не настолько много, чтобы содержать семью. И вот он приехал сюда на лесоповал, чтобы заработать денег на женитьбу.
— Так решили мы с Фаиной, — сказал Копырев и вдруг испугался. Он испугался, что собеседница, эта постоянная его спутница во всех долгих вечерах, вдруг обидится, повернется круто, как это умеют делать девчонки, и уйдет. А ему не хотелось, чтобы она уходила. Не хотелось…
Она не ушла, может быть, потому, что, как и Копырев, была пока еще одинока в этом таежном селе (она прилетела сюда всего за неделю до приезда Копырева), может быть, потому, что уже привыкла к этому застенчивому, даже робкому, но доброму парню, а может быть, ей просто захотелось послушать о большой любви и чуть-чуть погреться у этого чужого огня, ведь в восемнадцать лет так тянет к хорошей любви.
И они по-прежнему бродили вечерами по селу, ходили в клуб или, когда Копырев особенно сильно уставал, сидели в ее беленькой горенке в маленьком бревенчатом доме и играли с вдовой-хозяйкой в «дурачка».
Но чаще всего они бродили селом, уходили санным следом в тайгу, за реку и говорили, говорили о жизни, о любви, о дружбе, о Фаине… Им никогда не было одиноко вдвоем.
Уже весной, когда набухли снега, когда малиново запылал березняк и рудово заалели таволги по берегам Юктукона — малого ручейка, куда вела санная дорога из села, когда наконец хлынули вешние воды в овражки и распадки, в низины, в широкое ложе Большой реки, когда они вдвоем стояли под соснами на крутояре над великим половодьем, а солнце, согревая землю, смеялось в отчаянно-синем небе, тогда вдруг Копырев понял, что все эти долгие зимние вечера и дни, думая и говоря о Фаине, говоря о своем чувстве, он все это время изо дня в день признавался в любви этой вот девочке с карими — цвета кедровой смолки — глазами, ей одной, такой чистой, такой верной и славной, такой, с которой всегда хочется и самому быть чище и добрее. И, поняв это, Копырев вдруг оробел так, что вроде бы и ноги готовы были подломиться и сердце тревожно сжалось…
Мимо них спешила к Большой реке полая вода, неистово светило, смеялось солнце, и клесты ли, синицы щелкали в сосновых кронах, и неутомимый поползень стучал на всю округу клювом, и весна широко и свободно окружала их — двух людей, полных первого юного счастья.
Копырев неловко обнял ее за плечи, бережно притянул к себе, стараясь ничем не обидеть, не пойти против ее воли, увидел ее глаза, брови, крохотную оспинку над губой, и золотистый пушок, и губы теплые, и румянец, что заливал щеки, увидел все ее дорогое лицо… Это лицо приблизилось к его лицу, глаза их встретились… и в этот момент Копырев ощутил на своих руках ее руки. Они вроде бы, или это только показалось ему, противились его рукам… Он вздрогнул… Закрыл глаза, пораженный то ли великой перед ней робостью, то ли стыдом…
— Не надо… — прошептала она. — Так хорошо, Ваня… Не надо.
Руки ее лежали на его руках. Они просто лежали, а потом чуть-чуть дрогнули. И Копырев понял это как требование убрать свои руки…
«Что же это такое? Что? Через столько лет!» — думал Копырев, лежа без сна в постели и прислушиваясь к тому, как снова учащенно и тоскливо мечется его сердце.
С того вечера, с той ночи та далекая девочка стала часто приходить в его раздумья…
— Ты чо не спишь, парень? — старик Авачан подсел к Копыреву. — Чо, не намаялся?
— Намаялся, деда. Не спится вот.
— Ага. И мне не спится. Старый. Был молодой — жил. Старый все думает, думает.
— Кто думает, деда?
— Башка мои думает, — улыбнулся Авачан, и Копырев вдруг почувствовал, что старик может помочь ему снять тот груз, который не под силу нести в сердце.
— О чем думаешь, деда?
— О! О многом думаю. Много знает Авачан, много видел. Тайга знает — это много! Ох, шибко этого много — тайга.
— А видел-то чего?
— Тоже тайга. О, много, много видел. Я все понял, паря. Все, все. Никто так не знает, как я знаю. Ни один башка не надумал. Я, однако, надумал.
Копырев вздохнул: нет, не поможет ему старый эвенк. Спросил безразлично:
— И что же ты надумал, деда?
Авачан подвинулся ближе, к самому лицу Копырева, и, поблескивая темной глубиной маленьких глаз, сказал, почти прошептал:
— Смерти-то нет! Не помирает никто.
Копырев сначала удивился, а потом вдруг напугался словам Авачана.
А тот, отодвинувшись, сел, поджав под себя ноги, и глядел не мигая на воду, в которой отразилось солнце. Словно бы дремал, не обращая внимания на Копырева.
— Как же это так, дедушка… — прошептал Копырев, не в силах побороть охватившего волнения.
— Я, парень, медведем был, медведем опять стану. А потом деревом — большим-большим кедром. Далеко видеть буду, ничего не забуду, когда человеком буду, — чуть покачиваясь, начал не спеша Авачан.
Подошел и сел рядом Степа, он тоже не спал, возился у воды с Илюшкой и теперь настороженно, как зверь, следил за сыном. Илюшка хлюпался в реке на отмели.
— Как это так, я не понимаю, — сказал Копырев.
— Нет смерти! Никто не помирает…
— Умный старик. Шибко умный. Как Ганалчи! Ух какой умный! — сказал Степа, раскурил трубочку и протянул ее старику.