— Нет, — Степа отрицательно покачал головой. — А как же ты через неделю собираешься на новый знак? Если землю не жгешь?
— А вот так, по-стахановски. Скажи, чтоб через неделю перебрасывали. А может, выпьешь? Ох, хорош больно спирток, жена прислала. А?
— Нет.
— А ты выпьешь? — Ефимов повернулся к Копыреву.
— Если немножко только, для сна.
— Много я тебе и не дам.
Разведенный еще с ночи спирт был теплым и неприятным. Копырев с трудом выпил граммов сто и закашлялся.
— Ты и пить-то не можешь. Эх, Копырев, Копырев, что ты за человек?! Иди спать, а то на работу не добудишься.
Ефимов взял удочки и направился к реке.
Аксентьев в письме просил: «форсировать работы». План под угрозой, а значит, и прогрессивки, и премиальных не будет. Вся надежда на его — ефимовский участок. Успеет сдать вышку за десять дней — будет план. Об этом просит и начальник экспедиции. «Я им за десять две сдам», — думает Ефимов, выбирая место для заброса удочки.
Четырнадцать лет ходит по тайге Ефимов. Начинал он мальчишкой. Кайлил землю, рыл шурфы, таскал на своих плечах бревна, валил лес, строил в самых гиблых местах геодезические знаки, голодал и холодал. Чего только не было за эти четырнадцать лет! И никогда не был Ефимов позади других, и тогда, когда был рабочим и бригадиром, и теперь вот, техником. А потому и все уважение ему, и поощрения, и премии, и деньги хорошие. Совсем ладно в жизни стало, когда пришел на работу начальником партии Аксентьев, а начальником экспедиции Хаенко. Ни тебе докучливого глаза, ни моралей — работай как знаешь, полное доверие. А знал Ефимов много. Как деньгу сэкономить, обойдясь меньшим числом людей в бригаде, нежели положено, какую подешевле технику применить, как мерзлоту или скальную породу сподручнее вынуть, как вместо пяти положенных по плану знаков за сезон поставить восемь. Много знал Ефимов — царь и бог он в тайге.
Забросив подальше от райцентра бригаду Ефимова, на самую границу района, Хаенко и начальник партии Аксентьев давали право работать технику так, как ему заблагорассудится, дабы подтянуть кривую выполнения плана, которая нынешним летом поднималась крайне медленно. «Ефимов не подведет, Ефимов сделает». И Ефимов делал, он знал цену копейки. «Работа — это деньги. За деньги можно сделать все. На что Копырев — небитый парень, а и он испугался, что выгонит его из бригады Ефимов. Побежал на сопку, набил шурф плахами, поднял пожиг. Боится копейку свою потерять. Деньги — они сила, — думал Ефимов, поминутно таская из реки крупного бойцового хариуса. — Прожгем мерзлоту за милую душу. Четырнадцать лет жгу — ничего. Сушь в тайте?! А, где наша не пропадала — пронесет».
Пожиг Копырев сделал нормальный. Нешибко и большой, но жаркий. Ефимов сам сходил на сопку, проверил и еще подкинул плах в огонь… «Дело не ждет, дело делать надо. Сухо, конечно, в тайге. А что делать? Не сидеть же сложа руки. Риск? Конечно. Но не рискует тот, кто ничего не делает… Ефимов не подведет. Ефимов сделает. Вот Аксентьев ахнет — уже перебрасывать! Вот так Ефимов! Через три дня Степка со стариком придут в Буньское…» Солнце, выйдя в зенит, будто бы прекратило свой ход, повисло, горячее, в пустой беспредельности вылинявшего неба. Где-то застрекотал самолет. Надоедливый, сухой стук мотора нарастал, и вот из-за сопки бреющим вынырнул «АН-2». Он развернулся над самым лагерем, разом взмыл ввысь, набирая высоту вдоль русла Чоки, и там у белых гольцов снова круто развернулся и пошел на лагерь, продолжая карабкаться вверх.
Ефимов следил за ним, и когда сухой стрекот во второй раз стал наплывать на лагерь, теперь только, приглушенный высотой, он поспешно смотал удочку, подхватил садок и заспешил к палаткам, провожая глазами отделившийся от самолета предмет — летчик выбросил вымпел. «Будут прыгать», — подумал Ефимов.
…Копырев проснулся от рева мотора. Самолет, почти касаясь верхушек деревьев, стремительно пронесся над ним, казалось вжимая все живое в землю. Под марлевым пологом было душно, тень порочных кустарников совсем не защищала от жары. Копырев повернулся на спину, проследил за черной тенью самолета и когда она скрылась, все продолжал смотреть в пустое раскаленное небо. Рев самолета снова наплывал на него. Копырев скоро увидел «АН-2» высоко над собой. Он плыл в небо, чуть набирая высоту, и вдруг от него отделилась крохотная капелька, за ней — вторая, третья. В небе белыми вспышками распахнулись парашюты, и было видно, как крохотные человечки что-то делают там, под куполами, обживаясь в этой неуютной пустыне.
Копырев откинул полог и, как только распустился первый парашют, услышал вдруг отчаянный голос там, у палаток:
— Горим! Горим, братцы! Горим!..
Натягивая брюки и энцефалитку, Копырев все глядел и глядел в небо на приближающихся парашютистов и не мог никак попасть ногами в сапоги и, когда снова закричали у палаток: «Братцы-ы-ы, пожар! Горим, братцы!» — кинулся, не разбирая дороги, на этот крик, ощущая всем сердцем уже не только свое горе и свою беду, но что-то значительно неотвратимое, что должно свершиться вот сейчас над всеми.
Глава IV
В связи с тем, что в районе создалось чрезвычайное положение с лесными пожарами, которые действуют на больших площадях, в условиях высокой пожарной опасности, и во исполнение указаний облисполкома исполнительный комитет районного Совета депутатов трудящихся решает:
Объявить в районе чрезвычайное положение, связанное о лесными пожарами, для чего:
— обязать руководителей организаций и учреждений райцентра выделить и направить в распоряжение лесхоза всех мужчин на тушение лесного пожара, действующего в районе реки Чока (50 км от Буньского), с инвентарем и продуктами питания на 6 суток. Обеспечить явку выделенных людей в лесхоз к указанному времени.
— Братцы, горим! Горим, братцы! — кричал Вениамин Красноштанов.
Его зимовье, хлипкое, кое-как скатанное строение, стояло по реке, чуть ниже лагеря геодезистов. Вот уже пятый день Вениамин отлеживался на нарах после дремучего двухнедельного запоя. Он убежал сюда из Буньского от стыда, от страха, что у Елены — жены Красноштанова — наконец лопнет терпение, и она заявит на него в милицию. Как добрался к зимовью, плохо помнил, шел он тропою несколько дней налегке, прихватив с собой только ковригу хлеба, которую и щипал весь долгий путь. После запоев он мог не есть неделю, довольствуясь самым малым. Но в этот раз дальняя дорога, нестерпимый зной, головная боль (пил он только «Солнцедар») измотали Красноштанова, и в зимовье он приплелся голодный, как волк. Четыре дня питаясь только одной рыбой, он беспробудно спал в зимовье, истекал потом и мучился от великого засилья комара.
Отоспавшись, Вениамин сходил в лагерь, отнес туда свежей рыбы, ее в Чоке было хоть ложкой хлебай, разжился махоркой, мукою, сахаром и снова залег в зимовье, предоставив экспедиционникам две куклы своих сетей.
Этой ночью в зимовье пришла Лена — худая, измученная, с изможденным, но все еще хранящим признаки красоты лицом, чуть сгорбленная от вечной работы. Лена не знала отдыха с тех самых пор, как вышла за Красноштанова. Вот и сейчас, оставив трех малых детей на попечение старшей дочери, собрала она кое-какие продукты и, болея сердцем, что муж ушел в тайгу, не прихватив даже самого необходимого, одолжила лошадь и, взяв на работе на неделю отпуск, поспешила в тайгу.
— Чего пришла? — сонно пяля глаза, спросил Красноштанов.
Лена, не отдохнув с дороги, нагрела на костерке воды и начала мыть полы в зимовейке.
— Есть тебе привезла, — выпрямилась, отбросила спустившиеся на лицо заметно поредевшие волосы, отжала тряпку, которой мыла заляпанный, жирный пол, и понесла на двор ведерко.