— Ишь комаров напустила! — заворчал Красноштанов, в душе радуясь, что Лена все-таки пришла к нему. Поднялся с нар и, шлепая босыми ногами по мокрому полу, вышел следом.
— Рыбу-то солил? — Лена глянула на бочки, кое-как сваленные под лабазом.
— Где же ее посолишь?! — неопределенно ответил он, скрываясь за углом зимовья.
— Что зимою есть-то будем? Как детей-то обихаживать? Иль наработаешь?!
Красноштанов вот уже восемь месяцев нигде не работал.
Вышел из-за угла, потянулся, глянув на реку, всю в выплесках и кругах гулевой рыбы.
Был Красноштанов угловат, неповоротлив. Длинные и сильные руки с пудовыми кулаками, которые в пьяном буйстве пускал он в ход весьма неосмотрительно, висели чуть ли не до коленей. Грудь, словно бы всегда полная воздуха, выпирала из рубахи, а спина, наоборот, была как бы вогнута внутрь. Лицом Красноштанов был чист и даже по-своему красив, прямой, четко обрисованный нос, тонкие насмешливые губы, большие глаза под густыми бровями, хорошо очерченные скулы, и только лоб не вышел: был он неожиданно мал на этой крупной, всегда чуть откинутой голове, и волосы малой скобочкой начинали расти чуть ли не от самого переносья.
— И то, пожалуй, сети-то надо поставить, — раздумчиво произнес он, не обращая внимания на жену, и спросил, словно бы обратился в пустоту: — Ты когда обратно-то?
— День побуду еще.
— Ладно, — разрешил Красноштанов. — Лошадь-то комхозская?
— Чья ни была, а вот тебе жратву привезла.
— Опять, поди, за нее спину гнуть?
— Не твоя печаль.
— Ладно, я пошел. Детям хариусков натягаю. Как дети-то? — Ему казалось, что не был он дома, по крайней мере, месяца два.
— Что им? Отца не видят, и слава те. — Лена отвечала спокойно, без признака какой-либо обиды, так, по долгу, что ли; надо отвечать — и отвечает. Все доброе, что питала она когда-то к Красноштанову, сам он нещадно выполол в ее душе. Только жалость осталась, неоправданная жалость к этому далекому, грубому, а порою просто мерзкому человеку. Она жалела его не из-за того, что он все еще оставался ее мужем, отцом ее детей, мужчиной в редкие минуты отрешенной близости, жалела она его, как жалеют только за то, что ему суждено было родиться от людей. В этой жалости была еще и вечная бабья надежда, а что, если опомнится мужик, исправится, тогда все залечит время.
Красноштанов спустился к реке, прихватив куклы сетей, швырнул их в маленькую легкую лодчонку и, помедлив, будто бы решал, плыть ему или не плыть, все-таки столкнул лодчонку в воду и неуклюже забрался в нее.
Солнце высоко поднялось над тайгою. Из-за сопок потянуло жарким ветерком, который, усиливаясь, рябил воду в уловах, гнал волну на плесах и раскачивал верхушки деревьев.
Лена навела порядок в зимовье, скатала к реке и замочила бочки под рыбу, вычистила и вымыла всю посуду. Постирала заношенные старые рубахи мужа, постель, заспанную до черноты, нарубила и поставила вдоль берега вешала.
Жара становилась нетерпимой, к потному телу пристывало платье, и горячий ветер рождал какой-то неприятный звон в ушах. Лена, прихватив кусок хозяйственного мыла, оставшиеся нестираными кое-какие тряпки, спустилась к реке, воем существом желая ее прохлады. По-бабьи сторожась, разделась под кустами, где все еще, несмотря на жару, жглись комары, вышла на песчаную косу. Нагая, эта тридцативосьмилетняя женщина была все еще красива, но эту красоту как бы трагически подчеркивали приобретенные в тяжелой работе уродства. В меру небольшая голова с пучком светлых волос, высокая, стройная шея и плавный переход к круглым плечам, которые теперь заострились, определив не в меру развитые ключицы, небольшая шафраново-нежная грудь с девическими, розовыми, совсем не материнскими сосками и живот, угловато выпирающий, по-мужски мускулистый, тонкая талия, плавная линия бедер, стройные длинные ноги, и тяжелые, раздавленные в кистях, все в темных сплетениях вен, словно бы чужие руки…
Вода была теплой, но Лена, поеживаясь, сжав руками груди, медленно входила в реку. Теплая прохлада реки ласкала ее кожу, и она вдруг до озноба почувствовала свое тело, тело женщины, созданное природой для любви и радости, для продолжения рода людского. Застыдившись тайги, она прикрылась руками, резко присела в воду.
Вымывшись и наплававшись, она долго еще стояла по плечи в воде, неотрывно глядя на тот берег, в темно-зеленую, с нежными выплесками лиственок глубину тайги. И уже когда вышла на косу, когда сгоняла жесткими ладонями воду, лаская ими, тяжелыми, свое тело, вдруг ощутила рядом присутствие человека. Лена оглянулась. К ней, чуть наклонившись вперед, не спеша, еще ниже, чем обычно, опустив руки, шел муж.
Она, как всегда, оказавшись перед ним беззащитной, застеснялась, пытаясь поднять платье и прикрыться, а пока, прикрываясь руками, охнула и все-таки потянула к себе платье.
— Не надо, — только и сказал он и больше не проронил ни единого слова…
…Красноштанов так же, не спеша и деловито, уходил, как и пришел, низко опустив собранные в кулаки кисти рук. Она глядела ему вслед, ощущая вокруг и в себе слепящую пустоту зноя. Ничто не изменилось в ней, ничто не откликнулось. Она вошла в воду, упала в нее, выбежала на берег, поспешно натянула платье и глянула снова вослед уходящему мужу.
Он все еще шел по косе, дымя махоркой, сосредоточенный той сосредоточенностью безделья, которая свойственна всем внутренне пустым людям.
Она глядела ему в спину, ничего не чувствуя к нему, даже вечной своей жалости, и казалось, что, растворись, исчезни он сейчас или разом сгори, она не удивилась бы этому, решив, что так в конце концов и должно было произойти.
И вдруг она увидела там, за его угловатой, тяжелой фигурой, над его большой головой, там, в сопках, за рекою Чокой, громадный столб дыма, словно бы беззвучный взрыв выбросил его в линялое небо, а чуть поодаль от этого взрыва и выше по сопке, куржавясь и выплескиваясь, полз черный-черный вал с огненно-рыжими вспышками.
— Вениамин! — крикнула она, и он неохотно обернулся. — Вениамин, гляди, гляди-тко! — Лена не в силах была произнести больше ни слова и только взмахивала и взмахивала рукой.
— Чего ты… Ну чего? — не понимал он и, оглянувшись туда, куда показывала рукой жена, вдруг как-то сразу побелел и, охнув, кинулся стремительной прытью прочь от Лены, совсем в другую от дыма и огня сторону, кинулся к лагерю геодезистов…
…— Горим, горим, братцы! — кричал что есть силы Красноштанов, и мимо него, подхватывая на ходу лопаты, топоры, все, что попадало под руку и чем можно было в какой-то мере задержать огонь, бежали к сопке рабочие.
Копырев, не ощущая собственного тела, несся впереди всех в гору, сжимая в руках топор. Сзади кто-то нагонял его, тяжело хрипя и постанывая. И чтобы уйти от этого хрипа, Копырев все подбавлял и подбавлял бег, чувствуя, что сердце его вот-вот лопнет от напряжения. «Неужели мой пожиг?! Неужели мой?» — думал Копырев.
Огонь слабыми, тщедушными ручейками полз по вершинке сопки, неуклюже взбираясь на малые деревца и кустарники, неоправданно быстро вдруг взметывался и тут же опадал и снова вился змейкой по земле, перебираясь с одной сушинки на другую, с одного листика на другой. Вершина сопки чуть-чуть курилась, и огонь совсем был не страшный и ленивый. Замяв несколько змеек, Копырев остановился, не зная, что делать и к чему приложить топор, который держал наготове. Хрип и стон за его плечами прекратился, и он понял, что слышал весь этот отчаянный бег свое дыхание. Далеко внизу ломились через тайгу его товарищи, и уже гасил парашют первый приземлившийся пожарный. Совсем успокоившись, Копырев принялся топтать огонь ногами. Потом, срубив тяжелую густую ветку ели, начал и ею охаживать квелые струйки огня, все дальше и дальше уходя по вершине к месту своего пожига. Рядом кто-то тоже топтал и охаживал веткой огонь и кричал: «С лопатами давай сюда! С лопатами!»
И Копырев уже было подался на голос, хотя в руках у него, кроме еловой ветки и топора, ничего по было, но вдруг увидел скрытый доселе от него склон сопки, а увидев, отпрянул, пораженный страхом. Там, по склону, клубясь и взрываясь густыми взрывами дыма, катил отчаянно-рыжий вал огня. Этот вал вздымался к небу, разом опадал, но не сникал, а, окрепнув, еще больше выплевывал грибовидные столбы дегтярно-черного дыма и уходил все ниже и ниже к кедровым борам в подножье сопки.