— Что вы сказали?! Не подчиняетесь мне?! Немедленно в райком. Партия тебе приказывает… Сукин сын!.. — и швырнул на рычаг трубку с попискивающими коротенькими сигналами. — Он мне не подчиняется! Видите ли, свободный князь! Что вы стоите, Глохлов? — Ручьев, не понижая голоса, обратился к начальнику милиции: — Немедленно в экспедицию пригласите этого… Не пойдет — под охраной. Все! Слышите?! — багровые пятна покрывали лицо Ручьева. — Он зажег тайгу, у него люди в огне. И он, видите ли, занят, послал курьера… — Снова поднял трубку. — Патрульного мне. Патрульный? Ручьев говорит. Сейчас вылетаем в район пожара. В огне люди. — И уже остывая: — Вы только поглядите, товарищи, что это за отношение. У Хаенко там люди, его же экспедиция подожгла тайгу, а он занят. Как это понимать? Кстати, мне докладывают, что экспедиция вроде бы отрицает факт поджога тайги рабочим Копыревым, ссылаясь, что огонь возник от костра каюров. Какое безобразие! Сейчас, когда буквально земля горит под ногами, — искать оправдание! Постыдно заниматься этим! Кстати, Хаенко был на пожаре?
— Мы с ним делали облет, — встал и по-военному вытянулся Глыбин. — Но ему стало плохо… Не переносит вертолета.
— Скажите, какие нежности! Все люди экспедиции находятся сейчас на пожаре?
— Нет, — Глыбин продолжал стоять по стойке «смирно».
— Почему?
— Они продолжают работу.
— Так… — Зазвонил телефон. — Слушаю. Ах, это вы? Да, да, назвал! И не сожалею. А коли так себя будете вести, посажу. Как? Очень просто! Пока предлагаю вам быть через пять минут в аэропорту. Да, да! Полетим на поиск каюров. Да, все! Передайте трубку начальнику милиции. Глохлов, через пять минут быть в аэропорту. Да, да! Разрешаю! Вы начальник милиции, а не преподаватель в танцклассах. Вот так! Это другое дело…
— Однако, Степка, совсем дело плохо — дымом пахнет. Огонь тайгой идет, — сказал Авачан, останавливаясь и поднимая лицо.
— Не слышу, — Степан покачал головою. Илюшка, сидя верхом на учаге, тоже понюхал воздух. — Не слышу.
— Однако, сюда идет огонь, Степка! Далеко еще, но идет. — Авачан сошел с тропы, углубился в лес, долго стоял там, слушал тайгу, вернулся, сказал определенно: — Горит тайга, большой пожар будет.
Шли левым берегом Чоки. Тут река, делая громадную кривулину, уходила за хребтики, и каюры, срезая путь, шли напрямую по чистым борам к Восточным шиверам. Этот путь по кедровым и сосновым урманам был легкий и приятный.
Олени шли хорошо, и люди только иногда подбадривали их окриком, и то, вероятно, только для того, чтобы послушать в тишине окатистое гулкое эхо.
— Что делать будем? — спросил Степа. Теперь и он из всех запахов тайги вдруг уловил еще не ощутимый явно запах гари.
— Поспешать надо! Чего сделашь…
Сделать что-либо каюры не могли. Справа и слева от тропы была густая тайга, в спину дул обжигающий жаркий ветер, нанося запах дыма, и только впереди, в два оленьих перехода, была спасительная пойма реки, были броды на Восточных шиверах. Шли весь день, не останавливаясь, дым был уже виден. Он пока еще кисейно-тонко висел меж деревьев, но быстро густел, и это говорило о том, что огонь где-то уже рядом за спинами эвенков, а может быть, уже и впереди.
Измученные комаром и паутами олени, почувствовав запах дыма, пошли медленнее, в ожидании привала. Приученные к дымокурам на стоянках, они этот дым воспринимали как сигнал к отдыху. И наконец, когда дым зарыхлел и повалил уже будто бы от костра, заброшенного мокрой травою, олени легли. Люди поднимали их, тащили за собой, били, но животные все чаще и чаще ложились.
Ночью дым вроде бы стал отставать, пожар потерял ходкость, но выбившиеся из сил олени легли намертво. Пришлось затабориться и людям.
Низко над лесом, прямо над их головами, прошел вертолет. Илюшка, уже понимая опасность, грозившую ему, отцу и деду, даже покричал и помахал в небо. Но гул мотора скоро затих, словно бы увяз в тайге.
— Тебе, парень, идти надо, — вдруг сказал Авачан Степе. Старик, по своему обыкновению, не сгибая спины, прямо сидел на подогнутых ногах, покачивался раздумчиво и сосал трубочку.
— Как так?
— Илюшку бери на закорки и беги, однако, — старик ласково посмотрел на заснувшего рядом с собаками мальчишку.
Собаки — черный Тураки Авачана и рыжий Космос Степы вздрагивали во сне, просыпались и поднимали морды, внюхиваясь.
— Я, парень, оленей догляжу. Отдохнут олени, и за тобой побегу. С оленями-то мы вместе все не выйдем. А так я их погоню, а они на твой запах шибче пойдут.
— Да нет, деда, вместе пойдем…
— Нельзя. Илюшка совсем маленький. Илюшку спасать надо. Я знаю все. Я думал. Беги, парень.
Степа понял, что дальше говорить с Авачаном не имеет смысла, старик не успокоится, пока не спровадит их, и потому поднялся, разбудил Илюшку, усадил его к себе на спину и, кликнув Космоса, пошел по тропе.
Белая ночь чуть-чуть затушевала тайгу белым сумраком, упрятав дальние деревья, а может быть, это дым уже рыхло залег вокруг.
Старик долго смотрел в эту белую мглу ночи, медленно раскачиваясь и посасывая трубочку. Потом прямая спина его сгорбилась, голова упала на грудь, и он погрузился в сон.
Спилось Авачану все то же самое место у Трех девочек, сухое темное чрево каменной пещеры, теплый мех, пахнущий всеми запахами родной тайги, снилось ему, что он — крохотный медвежонок — тычется в этот мех, выискивая тугой сосок материнской груди.
«Опять медведем стал, — думал во сне Авачан. — Когда же это я народиться успел, что-то не припомню, — и улыбался этой мысли. — Разве можно упомнить свое рождение?»
К утру Степа выбился из сил и сел отдохнуть. Илюшка уже шел сам, даже чуть перегоняя сбившего ноги отца. Он ничего не спрашивал и, только когда сели, сказал:
— А деда мне нож причепил. Он что, в медведя ушел?
И Степа не ответил сыну. «Когда это сумел Авачан повесить внуку нож? Наверное, когда сажал на спину. Значит, собрался старик. Не верит, что вернется».
Степа и сам мало верил, что сумеет уйти от огня Авачан. На себя он еще надеялся, но на старика…
С солнцем поднялся ветер, и тайга мигом наполнилась теперь уже густым и едким дымом.
— Не спи, папка, — сказал Илюшка, и Степан, пересилив слабость, поднялся.
— Идем.
И они медленно пошли по тропе. Впереди Космос, часто и тревожно оглядывающийся, Илюшка и за ними — Степа. На лысой сопке, куда они поднялись, дышалось легко, дыма тут не было. Как только вышли на свежий воздух, Илюшку стошнило, мальчишка, бледный, лег на землю и как-то по-животному — так могут глядеть только народившиеся оленята — посмотрел на отца. Он не жаловался, не плакал, он просто лежал на земле, обессиленный, крохотный олененок, и глядел на Степу виновато и преданно.
Отсюда, с лесины, взобравшись на дерево, Степа впервые оглядел окрестность. То, что он увидел, даже его, привыкшего с детства ничему не удивляться в тайге, бросило в дрожь. Где-то еще далеко, там, где остался Авачан с оленями, густо валил дым, подкрашенный кровавыми замывами огня, но этот вал дыма и пламени не был вытянут в какую-то определенно очерченную границу. Огонь далеко опередил этот вал, ручьями и реками втекал в тайгу и закольцовывал ее новыми очагами пожара. Две такие реки текли к подножию той сопки, на которой находился сейчас Степа. Еще час-полтора, и они сомкнутся, отрезав путь к реке. Чуть поодаль от сопки Степа увидел еще одну голую вершину, покрытую мелким багульником и брусничником. Она была просторной, закольцованной не таким высоким лесом, как эта. Степа решил идти туда, уже твердо зная, что к реке им не выйти.
Только к следующей ночи добрался туда Степа, петляя тайгою, обходя то и дело пересекающий его путь огонь.
Когда он поднялся к этому просторному и чистому месту, силы оставили его, но он все-таки, прижимая к груди своего ребенка, кое-как на коленях, на четвереньках, ползком на боку достиг центра свободного от леса пространства и только там затих, стараясь быстрее отдышаться и прийти в себя.