Ночью, когда вокруг себя Степа выполол брусничник и багульник на добрый десяток метров, неожиданно из леса вырвались олени и, чуть было не стоптав лежащего в забытьи Илюшку, закружились очумело по поляне.
Степа кричал, ожидая выхода из тайги старика. Но Авачан не появлялся. Не вышел и его пес Тураки. Кругом уже бушевал огонь, выплескиваясь на опушки. Стена повязал и уложил оленей вокруг места, где лежал Илюшка, потом лег и сам, прижавшись всем телом к земле и слушая, как гудит она и будто бы даже сотрясается от дикой скачки огня. Так лежал он, не двигаясь, в каком-то забытьи, ощущая, что огонь снова замедлил свой бег. Потом поднялся и начал полоть багульник и траву, окапывая топором землю. Он знал, что к утру к поляне придет низовой пожар и верховка опять наберет силы.
Авачан проснулся от тихого повизгивания Тураки. Пес лизал хозяину руки и тыкался мордой в ладони. Подняв выпавшую трубку, Авачан неторопливо набил ее табаком, раскурил и только после этого распрямил согнутую в колесо спину. Онемевшая поясница ныла, и старик, задабривая боль, немного поворчал на себя, плавно покачиваясь из стороны в сторону.
Он собрал пасшихся рядом оленей, вывел аргиш на тропу и погнал его, покрикивая и свистя. Тут, на хребтике, по которому шел Авачан, дыма было мало, и старик даже подумал, что пожар ушел в сторону.
Но в распадке, куда спустился Авачан, дыму было внепроглядь, и олени попытались лечь. Старик закричал на них и так уськнул Тураки, что животные поняли — привала нет, надо идти вперед. Когда поднялись на хребтик, произошло то, чего уже давно ожидал Авачан. Он услышал пожар. Огонь, гудя и подвывая, шел где-то внизу.
— Ату-ату! — закричал Авачан и погнал оленей, стараясь уйти от этого шума. — Гони их, гони, Тураки! — И пес, поняв хозяина, набросился на оленей, поднимая их в галоп.
Старик бежал по тропе, стараясь как можно дольше сдержать ровнее дыхание. Дым валил следом, и мчался, все нагоняя его, истошный рев огня. От этого рева олени уже без понукания уносили себя, все дальше и дальше оставляя позади Авачана. А за ними, довольно взлаивая, мчался Тураки.
«Далеко угонит, только бы с тропы не упустил», — подумал старик и остановился, тяжело переводя дух. Огонь вроде бы и поотстал, рев превратился в ровный натруженный гул, будто бы где-то гудела громадная печь.
«Отвернул», — вслушиваясь, подумал Авачан и, откашлявшись, пошарил в карманах трубку. Он никак не мог найти ее и уже было решил вернуться тропою, чтобы поискать, как вдруг заметил, что держит трубку в зубах.
— О, шайтан! — выругался и погрозил кулаком туда, где, по его мнению, бушевал самый сильный огонь.
Утихший было совсем шум возник с новой силой уже к полудню. И старик определил, что пламя теперь накатывается на него справа и слева, забирает в кольцо. Забравшись на возвышающийся над тайгою останец, Авачан убедился в этом. Он находился сейчас в сухом чистом сосновом бору. Деревья тут стояли грудно, и уйти от огня было некуда. Понимая, что не сможет опередить огонь, Авачан все-таки пошел вперед, радуясь, что давно перестал слышать лай Тураки. Умный пес, выручив из огня аргиш, спасся и сам. И не его вина, что старый Авачан больше не крикнет, не позовет собаку, не потреплет по черному загривку.
Старик все шел и шел вперед, думая о своем и не слыша вокруг родной тайги. В тайге властвовала сила огня. Эта сила рождала то огненно-горячие смерчи, которые, ломая ветви, волчками ходили меж деревьев, то стелила под ноги дым и, словно бы отдуваясь, стонала обочь тропы, ветер дул то с юга, то с севера, то нагонял уже лишенную дыма жестоко-горячую волну, то вовсе затихал, как будто предоставлял возможность человеку услышать все приближающийся и приближающийся рев пожара.
Авачан увидел соболя, который, перегнав человека, спешил прочь от огня, неся в зубах детеныша. Соболь часто останавливался, видно, бежал он так уже давно, перехватывал мокрое худенькое тельце щенка и спешил дальше.
Авачан проводил его взглядом, где-то впереди тяжело ухнуло, и гром, прокатившись вокруг, перешел в хорошо знакомый рев. На старика шел встречный пал, Авачан остановился, постоял, опираясь на пальму, послушал, прошелся взглядом по верхушкам сосен. Небо над ним было черным, он только теперь заметил это. Пепел плыл по небу, вздымаясь и опадая, и в этом черном облаке, накоротке, загорались кроваво-красные искры. Авачан снял с плеч берестяной потакуйчик, достал хлеб, лук, кусок вареного мяса и, присев, начал неторопливо есть. И в это время откуда-то из кромешного рева и жара вырвался вдруг Тураки. Шерсть на собаке тлела, и старик принялся оглаживать ее, ругая и целуя в морду. Собачьи слезы ощутил на своем лице Авачан. Он поделил еду и покормил Тураки. Потом встал и поспешно начал собирать сушняк, снося его в кучу.
Собака все это время жалась к его ногам, скулила а заглядывала в лицо, предлагая уходить отсюда. Неся охапку к большой уже куче хвороста, Авачан вдруг почувствовал, что все вокруг кружится. От нестерпимой жары сухо потрескивали волосы. Страшась, что не успеет сделать задуманного, Авачан поднял на руки собаку, положил ее на хворост, долго и пристально посмотрел в доверчивые больные глаза и, таясь от себя, взял в правую руку пальму.
Кровь Тураки обагрила руки, густо ударив из широкой раны, но старик знал, что не причинил боли животному. Он прикрыл мокрой ладонью все еще живые глаза собаки, постоял так немного и, чувствуя вновь кружение, грудью прянул на пальму.
Авачан услышал мимолетную, как вспышка молнии, боль и понял: не промахнулся. Пальма точно вошла в его старое сердце.
Глава VI
Пожар № 12 действует на 4300 га.
— Вон они! Вон! — закричал второй пилот, лицом пристывая к стеклу.
Ручьев чуть подался вперед, увидел за плечом пилота широкое выполье, кое-где курящееся зеленоватым едким дымком, темный круг голой земли на нем — серые тела оленей. Людей он не успел разглядеть, потому что пилот, уводя машину на круг, сильно накренил ее, и выполье выскользнуло из его взора. Ручьев увидел снова полыхающее чрево тайги, быстро удаляющийся фронт верхового пожара и черные проплешины уже сгоревших участков, исходящих чадными змейками дыма.
Вертолет тяжело осел, коснувшись колесами земли. Ручьев, а за ним второй пилот спустились в пассажирскую кабину, там уже открывали дверцу двое молодых парней-пожарных, одетых в брезентовые робы, и сидел с закрытыми глазами, прижавшись теменем к переборке, бледный, как бумага, Хаенко, и тоже бледный доктор Валентин Степанович.
— Окарауливай! — крикнул пожарникам второй пилот и выпрыгнул следом за Ручьевым из вертолета.
Пожарные, подхватив лопаты, кинулись следом.
Навстречу Ручьеву, пошатываясь и все-таки стараясь улыбнуться, шел Степа, держа на руках Илюшку.
— Жив! — Ручьев принял на руки мальчишку, коснулся губами, как он это всегда делал со своими детьми, горячего лба Илюшки и передал его на руки подоспевшему Валентину Степановичу.
Врач заглянул в лицо малышу, и тот, тяжело приоткрыв веки, тоже, как отец, хотел улыбнуться, но вдруг заплакал, тихо постанывая.
— Ты чо, малышка? Мы с тобой сейчас полечимся, кисдородику попьем, — нянча мальчишку, припевая, говорил Валентин Степанович, направляясь к вертолету.
— Жив, однако, — смеялся Ручьев и обнимал Степу за плечи. — Жив! А где старик-то, где Авачан?
— Там, — Степа махнул рукой в сторону пылающей тайги. — Он аргиш сюда гнал. Ложился аргиш. Старик мне говорил: «Илюшку неси! Беги вперед. Олени встанут, за тобой побегу». Не прибежал старик.
Ручьев потемнел лицом, обернулся к вертолету. Хаенко, выйдя из машины, стоял у дверцы, держась за обшивку, побледнев еще больше. Его рвало. Ручьев отвернулся, посмотрел туда, куда указывал рукою Степа, он знал, что там, в сухих сосновых борах, не могло остаться ничего живого, и все-таки надеялся, что жив старый Авачан.
— Давай оленей грузить, — закричал и замахал руками, призывая к себе.