Олени, пугаясь работающего винта, вырывались из рук, брыкались, крутили головами, намереваясь ударить людей.
Ручьев, Валентин Степанович, пожарный и Степа заталкивали животных в кабину, а второй пилот укладывал их там на пол. Хаенко с другим пожарным окарауливали место посадки.
— Иван Иванович! — закричал командир, свешиваясь из окошка пилотской кабины. — Иван Иванович, огонь валит! Давай в машину!
Вертолет тут же взвыл и задрожал, бешено увеличивая обороты винта.
Ручьев, поднявшись в пилотскую, увидел, как на выполье, подгоняемый и раздуваемый ветром, валит громадным червонным валом низовой пожар. Пламя будто из огнемета, выплевывалось на десятки метров вперед и тут же, растекаясь, скручивалось в жгут, образуя новый вал огня.
— Слижет, — охнул второй пилот. Но машина стремительно взмыла ввысь.
Косо ушла из-под колес земля, качнулся горящий лес. Белое, раскалённое небо в черных оспинах летящего пепла хлестнуло Ручьева по глазам, и он зажмурился. Открыв глаза, Ручьев увидел внизу охваченное огнем выполье малый круг земли, где только что лежал аргиш, через который, словно вода, рудово переливалось пламя; и подумал с надеждой: «Может быть, жив Авачан…»
— Иван Иванович, пора к дому на заправку, — сказал командир, и Ручьев кивнул.
Поиски не дали результатов. Проутюжив горящую и уже отгоревшую тайгу, они нигде не обнаружили следов Авачана.
— Как Илюшка? — заглянув в пассажирскую кабину, спросил Ручьев.
— Норма, — Валентин Степанович показал большой палец.
Хаенко все так же сидел, прижавшись затылком к переборке, но только теперь его глаза были широко открыты и бумажная бледность лица переходила в синюшность.
«Что у него, с сердцем, что ли?» — подумал Ручьев и кивнул Валентину Степановичу: дескать, помоги человеку. Своего сердца Ручьев не ощущал.
Пожар шел с большой скоростью к Авлакану, правый его край должен был захватить Буньское. А если изменится ветер? То уже не край пожарища, а весь бушующий, только чуть-чуть замирающий на ночь вал огня обрушится в а райцентр.
Ветер менялся к худшему. Об этом сказал Ручьеву командир вертолета.
— Будем встречать огонь на дальних подступах, надо срочно пересмотреть линию обороны.
— Иван Иванович, радируют, в Буньское перекидывают войска. Просят обеспечить прием транспортных самолетов.
— Хорошо, — Ручьев кивнул, что слышит. — Ну, наконец-то! — И крикнул командиру: — Меня высадишь на кромке, что-то там мешкают взрывники. Заправишься и вернешься за мной. Соединись со штабом…
— Есть штаб.
— Глыбина.
— Глыбин у микрофона, — передавая наушники и ларингофон, доложил второй пилот.
— Глыбин, как готов к приему транспортных самолетов?
— Подготовились. Но только, Иван Иванович, уж очень густой дым над аэродромом.
— Откуда дым?
— Со стороны Юктукона загорелось. Ветер повернул и разом нагнал.
Что делаете на Юктуконе?
— Работает большой отряд. Выслали туда два трактора, гоним просеку и минполосу. Думаем пустить встречный пал.
— Вылетай на Юктукон, транспорты встретит Глохлов. Я лечу туда сам.
— Понято.
— Отставить на кромку, — наклоняясь к самому уху командира, крикнул Ручьев. — На Юктукон меня. Оттуда до Буньского дотянешь?
Командир согласно кивнул головой, он уже изменил курс, и вертолет шел к Юктукону.
В этом месте огонь приблизился к райцентру почти вплотную. Восемнадцать километров отделяло Юктукон — малый, высыхающий летом ручеек — от окраины Буньского. Невозможно было предположить такой стремительный бросок огня, но он был совершен с бешеной скоростью. Туда, на этот рубеж, летел Ручьев, отлично сознавая, что с этой минуты жизнь тысяч людей в опасности.
Два дня и две ночи без сна и отдыха. За эти двое суток люди врубились в тайгу, проложив просеку в пятнадцать километров. Пожалуй, только один Ручьев держал в голове все время меняющуюся картину пожара, отчетливо знал, где и сколько работает людей. Его красный маленький вертолет — он пересел на «МИ-1» — стрекозою нырял в лохматых клубах пожарища, уходя по кромке огня далеко к Чоке, и снова возвращался на Юктукон. На исходе вторых суток, когда вроде бы утихший ветер снова поднял огонь и погнал его на просеку, Ручьев принял решение пустить встречный пал. Всю просеку не успели еще перепахать, но ждать было нельзя.
Встречный вал огня не сразу поднялся от земли, но, когда поднялся, люди все — кто был тут у Юктукона — замерли от какого-то первобытного страха, разом охватившего всех. Поднявшись на дыбы, нет, не красный и даже не рыжий, а какой-то бесцветный, бестелесный, но в то же время одушевленный зверь, воя, свистя и ломая все вокруг, пошел по тайге. Шел он против ветра, борясь с ним, порою откидываясь навзничь, и тогда горячие волны обдавали людей, и оторвавшиеся лоскуты пламени сами по себе летели на них, падали на просеку, за нее, многие гасли, а многие, вдруг разом скрутившись в огненный шар, взрывались, расползаясь по земле пока еще небольшой, но текучей лужицей. Люди бросались к этим лужицам, забрасывали их землей, вбивали в землю, лили на них воду — и так на протяжении всех пятнадцати километров.
Тот первобытный страх, который на какое-то мгновение охватил всех, оставил людей, придав им, измученным, шатающимся от усталости, силы.
Обвязав лица и руки, трактористы вели машины вдоль бушующего огненного фронта. Бензобаки закрыты мокрой хвоей, запеленаты женскими кофточками, стеганками, пиджаками, донельзя накалились ручки управления, металл вдруг обрел дыхание, исходит, курится едва заметным парком.
Ручьев надел поданную кем-то телогрейку, шапку, шел, прикрывая лицо от нестерпимого жара, к тракторам и, поравнявшись с ведущим, зашагал рядом, подняв лицо к трактористу и что-то крича ему.
Двести, сто, пятьдесят метров остается до конца последней борозды. Сухим огнем занимаются чуть согнутые спины трактористов, на Ручьеве тлеет телогрейка. «Только бы не взорвались бензобаки, только бы дойти…»
Двадцать пять метров, десять, пять…
Тракторы облегченно загудели, вырвав из целины лемеха плугов, покатились по вспаханному полю, все дальше и дальше, прочь от огня…
— Иван Иванович, сбрось-ка стеганку… Горишь…
Кто-то стянул с него телогрейку, бросил оземь шапку, принялся их топтать. Только сейчас почувствовал Ручьев нестерпимый жар.
— Фу-ты, черт!
Жадно выпил поднесенную кружку с водой. Настоявшаяся в жаре вода показалась ему родниково-холодной, так что зубы заломило.
— Ну, теперь, товарищи, окарауливать. Ни огонька за полосу. Иначе сгорим.
Сказал это негромко, рядом стоящим. Но вдоль по просеке уже понеслось, пошелестело из уст в уста:
— Караулить не смыкая глаз! Ни огонька за полосу! Иначе сгорим! Ручьев так сказал!
Земля затряслась под ногами. Словно рев десятков разом запущенных реактивных турбин потряс землю. Взмыл к небу громадный столб пламени. С корнем вырвало и, закружив юлой, бросило высоко к черным облакам пылающую факелом сосну. Раскололся старый голец, камни брызнули в стороны, раня и легко расщепляя вспухшие черные стволы деревьев. Сшиблись два огня, два огненных вала, два зверя.
На миг в этом кромешном реве, в этом урагане словно бы родилось второе солнце, лишив всего вокруг красок. Только белая пустота, белое зияющее жерло огня. Пустота в мире. Все сгорело в этом белом жерле. А потом — мрак!
Вениамина Красноштанова привезли с Чоки. Вертолет снял его с небольшого каменного островка посреди реки. Вениамин просидел там четверо суток.
Тогда, в тот первый день, посланный на окарауливаннв левого берега Чоки Ручьевым, Вениамин так заторопился, что одним дыхом отмерил тропою километров восемь, далеко оставив позади себя и пожар, и зимовье, и Лену, которая сразу же отстала от него.
Страх, охвативший Вениамина, застил все. Он думал сейчас только о том, как бы быстрее добежать до Буньского, схватить лодку и махнуть через Авлакан. Туда-то уж наверняка не придет пожар. Но после первого ослепившего его страха, заставившего мчаться вперед по тропе, пришел другой страх, более глубокий и осознанный. Вениамин вдруг ощутил, что задыхается. Вокруг медленно расползался и шел меж деревьев дым. И тогда он вдруг ясно представил себе, как догоняет его огонь и как гибнет он в этом огне. Вениамин резко свернул с тропы и побежал вниз по склону береговой сопки, стараясь быстрее добраться до зеленых приречных зарослей. Потом, с трудом пробираясь по ним, он пришел в ужас от того, что наделал.