Заросли только издали казались вполне надежной защитой от огня; в их зеленых ветвях, под их густым покровом, столько было набито сухой травы, мелких ломких ветвей и сухих, как порох, будылин, что только попади сюда малая искра — и поречные заросли займутся бешеным огнем.
Вениамин вдруг ясно представил, как загорелась вся эта нанесенная рекою и высушенная до пороховой взрывчатости стлань, и даже закричал, в ужасе шарахнувшись от будто бы полыхнувшего пламени. Как попал на остров, не помнил, но пришел в себя довольно скоро.
Определив, что остров этот находится не так уж далеко от зимовья и что он, пожалуй, сумеет берегом добежать туда, прихватить с собой кое-что из вещичек и еду, а заодно и Лену (он только сейчас вспомнил о ней), Вениамин пустился на это, как ему казалось, рискованное «предприятие». Однако в зимовье Лены не оказалось, не было ее и вокруг, он даже покричал для верности. И походил по берегу туда-сюда, благо тут не было дыма и не виделось уже и огня на сгоревшей сопке, откуда и начался пожар. Там чернела выжженная до камня земля, вились змейками дымки и острыми пиками возвышались сгоревшие и лишенные крон деревья. Лена, вероятно, была в лагере геодезистов, потому что маленькая берестяная лодчонка причалена к противоположному берегу.
Вениамин, погрузив кое-какой скарб, отплыл на лодке к каменному островку, решив, что Лена уже не придет к зимовью, а ему лучше сейчас для верности отсидеться на острове. Через минуту он понял, что принял правильное решение. На том берегу реки вдруг что-то затрещало и зашелестело, кто-то пробирался сквозь набережные заросли, стараясь скрыть свое движение. Вениамин, вздрогнув, обернулся. Тот, кто шастал по зарослям, не мог быть человеком. Он наверняка услышал бы, как звал Вениамин Лену, и обязательно откликнулся бы.
Продравшись через кустарник, к воде вышла молодая лосиха, она медленно опустилась в воду там, где была причалена берестянка, и поплыла, пересекая реку, прямо на Вениамина. Зверь будто бы и не видел человека. Гукая и сопя, лосиха вышла рядом, вода шумно скатывалась с нее, высоко поднялись и опустились в тяжелом вздохе бока. Она, повернув к человеку голову, вдруг шумно с присвистом втянула воздух, фыркнула и, ударив копытом так, что брызги обдали Вениамина, сорвалась с места и в мгновение скрылась в тайге.
Вениамин все это время стоял, полусогнувшись, в лодке, держа наперевес тяжелый шест. Что удержало его, чтобы не метнуть шест в лосиху, он сам не мог понять. Только и подумал, провожая взглядом зверя: «Что ж это я? Шест-то острый, тяжелый, так бы и пропороло насквозь…»
За спиною зашелестело, и Вениамин снова обернулся. Туда, где совсем недавно лосиха мягко опускалась в воду, по ее следу, к самой берестянке вдруг выбежал огонь. Он ткнулся острой верткой мордочкой в сырой песок, зашипел недовольно, как лисенок, забежавший в лужу, затряс лапками и вдруг поднялся на задние толстые лапищи, сунув морду в сухую стлань.
Вениамин отчетливо увидел мягкое пушистое брюхо огня, напухшие, вот-вот готовые брызнуть струйками, воспаленные соски и острые, полыхающие нездешним жаром глаза. Он готов был поклясться в том, что на противоположном берегу не просто разгорался, не просто вышел к реке пожар, нет, там стояло на задних лапах, покачиваясь и хищно цепляясь за ветки передними лапами, живое существо с белым оскалом пасти. Существо это снова фыркнуло, упав мордой в воду, изогнув спину, сделало отчаянный прыжок и, взвыв, пошло ломить по зарослям…
«В берестянку прыгнет… Надо бы отогнать», — подумал Вениамин, но в следующее мгновение отчаянно оттолкнулся шестом раз, другой, третий. И лодка помчалась вниз по течению, только лишь бы подальше от этого места, от этого страшного существа. А оно, это существо, все-таки угнездилось в берестянке. Шипя и отплевываясь, завозилось в лодке и вдруг отчалило и поплыло к берегу, только что оставленному Красноштановым.
По свежему следу лося Лена вышла к реке. Огонь тут погас, слизнув только сушину, нанесенную полыми водами. Там, где лосиха вошла в реку, были ясно видны две бороздки, зверь сплужил задними ногами, опускаясь в воду.
Лена посмотрела за реку. Зимовье их стояло с распахнутой дверью, и там внутри, высвеченный окошком, поблескивал оброненный на пол котелок. Она подумала о том, что только утром вычистила его илом и песком до такого вот блеска.
Лодки-погонки у причала не было, и Лена поняла, что Вениамин отплыл на ней, вероятно, окарауливать берег. Она поискала глазами берестянку на своем берегу и не обнаружила ее.
«Зачем же это Вениамину потребовались обе лодки?» — подумала Лена и вдруг увидела берестянку. А увидев, обомлела и по скользкому лосиному следу как была в одежде кинулась в реку.
Там, на противоположном берегу, приткнувшись к сухим осокам и ракитникам, каким-то бледным, совсем же жарким пламенем горела берестянка. Огонь скручивал и рвал бересту, и Лене казалось, что в лодке кто-то шевелится, пытаясь подняться.
Выбиваясь из сил, по пояс проваливаясь в илистую жижу, металась вдоль берега Лена, стараясь сбить занявшееся пламя. А когда наконец сбила его и, шатаясь от усталости, мокрая, в изодранном платье пришла к зимовью, войдя в него, вдруг поняла, о чем где-то затаенно подозревала: «Вениамин бежал от огня, бросил все, бросил ее, людей, зимовье, лодку-берестянку в занимающемся огнем марнике, бежал…»
Она безвольно опустилась на порожек зимовья, взяв для чего-то вычищенный ею до блеска котелок, и заплакала. Слезы звонко ударялись в донышко котелка, и она подумала, что всем ее выплаканным слезам не хватило бы тут посуды. «Как же так? Почему? Зачем так?..» — шептала Лена, и вдруг сердце ее зашлось той давней, ставшей для нее привычной, желаемой болью. Боль эта с годами стала сладка и приходила в самые трудные для Лены минуты. Сегодня, когда она вместе с пожарными и геодезистами там, в борах, работала, чтобы предупредить пожар, когда дым, а потом и огонь валом катил на них, эта вот боль как-то вдруг сразу захватила сердце, и Лена, не в силах бороться с нею, охнула и опустила руки: «Что же это?!»
Ей показалось, что там, впереди, в огне и дыму, увидела она знакомую фигуру, увидела того до сих пор любимого и желанного молодого парня, воспоминания о котором за эти двадцать прошедших лет стали для нее желанной болью. И вот, сидя сейчас на порожке брошенного мужем зимовья, она в тысячный, а может быть, в миллионный раз снова и снова вспоминала тот день, тот необыкновенный вечер, полный шума вешней воды, полный радостных — в сердце — песен… Вспоминала его лицо рядом со своим лицом… «Не надо. Так хорошо, Ваня…» И не верила, что могла сказать это, и не понимала, почему он послушался, снял свои добрые руки с ее плеч… Не обнял, не прижал ее, ждущую, к себе, не поцеловал. «Глупый, глупый Ваня», — думала она, и слезы, ударяясь в донышко котелка, отсчитывали минуты ее счастливой боли.
Все вокруг изменяется, стареет, и только не стареет тот вечер, те слова и робкие его руки, и ее глупый, глупый голос… Счастье не стареет. Для счастья не существует времени.
А потом было горе. Он уехал, думая, что любит ту, ради которой поехал в эту глушь. И она думала, что любит их любовь и просто-напросто греется у их огня. Но получилось по-другому. Получилось так, что уж не хватило сил для какой-то другой любви, и она осталась в той чужой, а на самом, деле в первой и единственной своей любви.
«Господи, зачем я сказала тогда так! Почему? Зачем он снял свои руки? Зачем? Милый, милый, чистый парень! Как же так ты ушел? Ведь любил же! Зачем тебе те деньги? Разве любовь покупают? Как же так? Как же?..»