Вениамин Красноштанов, не обнаружив дома ни детей, ни жены (он считал, что Лену уже вывезли в Буньское), послонялся по избе и, шастая от дома к дому, добрался до новостройки — базы экспедиции.
Тут его и повстречал Аксентьев, начальник партии.
— Ты Красноштанов, что ли?
— Чего нукаешь? Языка, что ли, нету? — рассердился Аксентьев.
— А он у меня, язык-то, пересох на жару, — осклабился Вениамин. — Сухой, говорю, язык-то, не пошевельнешь.
— А ну зайди, — Аксентьев провел Вениамина в дом, где жил, усадил к столу, вынул бутылку спирта. — Расскажи, как все было. — Налил полный стакан Вениамину, плеснул в свой.
— Как было? Обныкновенно. Оно понятно — пожар. Разе все расскажешь? — Снова осклабившись белыми напухшими деснами, спросил: — А те чо услыхать-то хотелось?
— Слышал я, вроде ты говорил, что огонь к зимовью-то с тылу пришел. То есть не с левого берега, где поначалу горело, а с правого.
— Точно, с тылу. Чего ему с левого-то приходить? Я его с левого-то не пустил. Унял я его. Погасил. То есть там, где работал, то есть окарауливал, значит, я…
— Так, так…
— Да ты, начальник, не тачь. Язык, говорю, больно сухой с пожаров-то.
Чокнулись. Вениамин выпил залпом, закусил холодным мясом, хариусками, аккуратно надкусил подвинутый к нему огурец — деликатес, невиданный на Авлакан-реке в такую пору. Поглядел с надеждой на бутылку; Аксентьев решительно отодвинул ее.
— Ешь. Да рассказывай. Расскажешь — дело впереди.
Вениамин хитро прищурился, громко отрыгнул и, проведя рукою по влажным губам, сказал заговорщически:
— Понято. Выходит, я один свидетель. Оно верно — один. Полные права имею, поскольку боролся с огнем один на один четверо суток. Меня даже, парень, удар нагнал. Вот оно что выходит. И вот что я тебе расскажу как на духу. Хочешь?
Аксентьев всем корпусом подался к Красноштанову:
— Говори…
— Погодь. А что я с того буду иметь?
Аксентьев смутился, замешкался с ответом, что-то забормотал невнятное.
— Нет, ты погодь, парень. Я ведь такое могу сказать, от которого вся эта помпея-то другую характеристику приобретет. А? Я могу по правде-то с вас всю эту ответственность, парень, снять.
— Это как?
— А вот так, что все, что вы зажгли, мы потушили. Все, что за Чокой, — это ваше. Все, что сюда прет и на многие места полыхает, — не ваше.
— Как так? — Аксентьев напрягся.
— А вот так!
— Так говори…
— А что мне за это будет? То есть за правду? Ты сам, парень, подумай, зачем мне ее говорить-то, правду? Зачем грех на душу перед людьми брать? Своих вроде бы топить! Вас выручать. А?
— Да ты говори, говори! Рассчитаемся потом…
— Потом, парень, суп с котом, а я люблю с говядинкой.
— Ну что ты хочешь? — Аксентьев встал, нервно прошел из угла в угол по комнате. Сейчас боролись в нем две силы. Одна — взять за шиворот этого уже начавшего хмелеть грузного, с тяжелым лицом, с мокрыми губами и улыбкой, обнажающей белые вспухшие десны, взять этого мужика за шиворот и потребовать говорить правду. Но другое чувство подсказывало, что надо быть ровным, пойти на все просьбы, будто бы не понимая, к чему клонит Красноштанов. «Ведь был там, черт такой, знает, как делали проходки шурфов. Про пожиги знает… Про все…»
Вениамин следил за нервно ходящим начальником партии, провожал его из угла в угол поворотом головы.
— Что ты хочешь? — наконец спросил Аксентьев.
— Денег. — Вениамин, не мигая, с улыбочкой глядя в глаза и подняв руку, перебирал большим и указательным пальцами. «А вдруг подослан? Вдруг посадить хотят? Выгони! Выгони его к чертовой бабушке! Пусть все будет так, как есть! Пусть! Ответишь по закону, ответишь, Аксентьев! Выгони!» Аксентьев остановился, близко подойдя к Вениамину, оглаживая длинной бледной рукой гладко выбритый подбородок.
— Сколько?
— Триста, — выпалил Вениамин. Минуту назад он вовсе не думал о деньгах, надеясь только на хорошее угощение и внимание ученых людей. Он с таким же успехом мог бы назвать вместо трехсот рублей и четвертной, и десять, и даже четыре двенадцать. — Я ведь, парень, видел, как парашютисты-то, перепугавшись, встречный пал с мысочка пустили, а он возьми да и пойди сюда, за Чоку. Это ведь подле того островка, куда меня тыловой пожар загнал? Я видел. А там-то, за рекой, только дымочки да гарь пустая была, там огня не было. Гарь-то окарауливать нас Ручьев послал. А тот огонь, что к Восточным шиверам пошел, тоже загас. А пожарники, напугавшись, что перебросит его на мысочек-то, и запалили, чтобы, дескать, не перекинул. Я все видел. Я тому свидетель.
— Написать сможешь?
— Смогу. Почему бы не смочь, — Вениамин ничего не говорил о деньгах, испугавшись своей выходки. Он готов был сейчас и за так наговорить все, что захотят.
— Подпишешь свое заявление?
— А то как же!
— А еще свидетели есть?
— Не… Я один там был… Можа, моя баба еще…
— Так. А если наши видели? Могли?
— Могли. Почему же не могли? — радуясь, что начальник вступил с ним в разговор и не выгнал взашей, с готовностью сказал Вениамин.
— Погоди, — Аксентьев вышел из комнаты, забрав бутылку со спиртом, щелкнул в замочной скважине ключ.
Вениамин заерзал на стуле — дело принимало серьезный оборот.
— Сколько просит? — Хаенко поднял бледное, измученное болезнью лицо. Он никак не мог прийти в себя после полета.
— Триста.
— Дай, черт с ним! Все одно в дерьме по горло сидим. Дай!
Встал с кровати и заходил нервно, совсем так же, как Аксентьев там, перед Красноштановым, из угла в угол. Подбежал к стене, где висела карта работ, быстро отчеркнул длинным ногтем на мизинце квадрат на карте.
— Выходит, это все — что на нашей вине? — Хаенко снова отсек ногтем квадратик. — А вот это, — он положил на карту ладонь и повел ее вниз к Буньскому, — вот это все не наше. Ловко! Дай, черт с ним. И скажи Ниночке, пускай сделает мне кальку пожара. Все, что за Чокой, по левому берегу, надо затушевать в синий цвет — наше. Все, что по правому, — в красный — их. Понял?
— Да.
— Ну, дай, дай, черт с ним. Мы еще поборемся… Ты что стоишь?
— У меня нет таких денег.
— А, черт… Значит, так — нас трое: ты, я и Екатерина Федоровна. По сотне.
Екатерина Федоровна, жена Ефимова, работала главным бухгалтером экспедиции.
— Понимаешь, только трое. И дальше — ша. И этому тоже… Понял? Ну, свидетелю, чтоб ни-ни о деньгах.
— Я думаю, что может быть несколько свидетелей.
— Кто? — Хаенко отвернулся от Аксентьева и смотрел в окно.
— Сам Ефимов…
— Годится.
— Копырев…
— Это тот, что ли?.. Поджигатель?..
— Да.
— Как он?
— Хорошо. Еще есть у Ефимова свой парень в бригаде, там на месте оставался, не улетал к шиверам.
— Так.
— А там и из народца кое-кто найдется. Дыма-то без огня не бывает.
— Думаешь?
— Это уж как водится…
— Тут, что ли, подписаться-то? — спросил Вениамин.
— Да подписывайся где знаешь.
— Ну ладно, — Вениамин, измучившись и вспотев над бумагой, поставил размашистую подпись и аккуратно, выпятив языком щеку, в скобках по-печатному разъяснил: «Красноштанов Вениамин Евгеньевич».
Аксентьев взял листки, долго читал их, — нагородил тут Вениамин порядком, но изложил все достаточно логично и убедительно.
— Послушай и запомни. Я сейчас тебе вслух прочту.
Вениамин сидел растерянный, выпятив губы, и о чем-то думал, уставившись глазами в закуску. Аксентьев налил ему стакан, повторил:
— Вслух прочту, чтобы запомнил. — И, подчеркивая каждое слово, сказал: —Тебе же за это перед судом ответ держать надо.
— Чего это мне читать? Все правда была, и так помню, — вдруг озлился Вениамин, и его злость понравилась Аксентьеву. Он плеснул спирт себе в стакан, положил перед Вениамином деньги.