— Давай за наше дело!
Увидев деньги, Вениамин вздрогнул, побледнел и отодвинул ладонью от себя пачку.
— Бери, бери, — Аксентьев поднялся, сунул деньги в карман брезентовой куртки Вениамина, тот было хотел вынуть пачку, но, опустив руку в карман, почему-то зажал ее в кулак и кулак прижал так, что затрещали нитки на брезентухе.
Выпили.
«Сяду, ей-ей, сяду, — подумал Вениамин. — Вот влип. — Но спирт уже начал действовать, расслабляя волю и вместе с тем веселя душу. — Эх, была не была!»
— Давай еще помалу, начальник!
Аксентьев достал непочатую бутылку, подумал: «Нет, не пойдет в попятную. Испугается! Трус! Пьянь подкопытная!..»
Когда неверным шагом, держа в кармане все так же кулак, возвращался к себе домой Вениамин, Буньское уже захватила волна паники. Пьяному то и дело попадались навстречу куда-то бегущие и что-то кричащие люди. Вениамин на них не обращал никакого внимания. Он шел, спотыкаясь, глупо улыбался и пел одно и то же: «Шумел, горел пожар московский…» Старухи, встречаясь с ним, шарахались к заплотам, ведь он уже был «испепелен, превращен в прах и даже косточки его сгорели там, за Чокой, откуда шел на село пожар, который спалил уже не одного Веньку в тайге, но и многих других мужиков и даже батальон солдат вместе с самолетом, на котором те прилетели…» У слуха пазух широкий!
Вениамин был пьян и ничего не боялся, он видел себя героем, остановившим на Чоке огонь.
Похмелье, а вместе с ним и страх пришли на следующее утро, когда он, проспавшись, обнаружил в кармане триста рублей. По-прежнему не было дома ни жены, ни детей. Он уже знал, что дети живут у соседей, это бывало часто в их жизни, и он привык к этому. Но о Лене не знал ничего, и это как-то мешало ему. Что-то не так было в душе, и он раздражался, сделавшись сразу хмурым. От выпитого, а выпил вчера немало, голова не болела, и это тоже выходило из ряда вон и мешало. «А тут еще эти деньги. Черт попутал потащиться на новостройку. Мог бы и в селе найти что выпить. Ну а теперь вот влип».
Он ни на мгновение не позволил себе подумать о том, чтобы вернуть Аксентьеву деньги и потребовать назад свои показания. Признаться во лжи, в том, что за эту ложь Вениамин Красноштанов (а он себя считал личностью в селе) взял деньги, — нет, это было выше его сил. «Что делать? Что делать? С деньгами разом сядешь! Где взял? Кто дал? Заработал? Накопил? С каких же доходов? Была у кобеля хата, дождь пошел, она сгорела…»
Измучившись донельзя, Вениамин вынул из пачки червонец и, сунув остальные деньги под матрац, выбежал вон.
Он спешил по улице к магазину, страшась, что продажу водки по случаю пожара запретили. Так оно и было. Мало того, вокруг не было ни души, на всех учреждениях висели замки, и ставни домов закрыты. Он не знал, что еще вечером, вызванный в райцентр с Юктукона, Ручьев унял в селе панику, а ночью все жители, кто мог держать в руках хотя бы лопату, ушли в тайгу.
В селе было дымно. Солнце не проглядывалось через черную мглу, и Вениамин вдруг понял, что не видел солнца с того дня, когда занялся огонь на сопке. Солнце жгло и жарило, оно было, и вместе с том его не было. Кутаясь в облаках густого, все прибывающего дыма, оно стало невидимым. Едва различимое, мутное пятно плыло над миром.
У районной милиции на крылечке сидел в форменной фуражке и тосковал Чироня. Еще год назад начальник райотдела майор Глохлов в воспитательных целях забрал Чироню на работу в милицию, сначала конюхом, а потом, когда мужик положительно проявил себя, рядовым при каморе предварительного заключения. Чироня был бос, сапоги, густо смазанные солидолом, стояли рядом, а он сам был занят чисткой личного оружия — старого, давно положенного к списанию револьвера. Пробегая мимо, Вениамин остановился и поинтересовался:
— Ты чо, паря, тут сидишь?
— Я-то, положим, наряд несу. А ты какого хрена в селе, когда весь народ в тайге? — И, вдруг приподнявшись, погрозил кулаком: — Ты у меня гляди, не балуйся!
— Ладно, ладно, чо брешешь-то, парень!..
— А то гляди — мигом! Местов в капэзэ много.
— Иди ты… — И Вениамин побежал дальше, поднимая сапогами пыль.
— Гага[32], — плюнул вслед Чироня и покачал головой.
В проулке, что вел к дому, Вениамин неожиданно лицом к лицу столкнулся с Ручьевым.
— Вы почему не на пожаре? — не здороваясь, Ручьев ухватил Вениамина за плечо.
— Я жену за реку по ягоду везти должон, — выпалил Вениамин и сам ужаснулся своей лжи: «Какие ягоды? Где жена?»
— Что? — Ручьев не то чтобы спросил, он выдохнул из себя. — Что? Что?
— Я это… понимаете… — Вениамин не находил слов. — Я болен был.
— Марш на пожар! На порт! И с первым же вертолетом на кромку! Ясно?
— Так точно.
— На передовую марш!
Вениамин бросился бегом прочь от Ручьева, вихрем пролетел мимо Чирони, который только и успел разинуть рот, чтобы крикнуть вдогонку, но не крикнул, а снова покачал головой и снова плюнул:
— Бешаный.
Уже подбегая к авиапорту, Вениамин вдруг вспомнил о деньгах. Он разом остановился, подобрался весь, словно кобеленок, облитый помоями на чужой помойке, и снова кинулся бежать, но теперь уже к дому.
Дома он собрал по углам сор, принес из дровяника мелкую щепу, куски бересты, запалил на загнетке огонь и разом, разворошив, бросил в него деньги. Только после того, когда прогорела ленивым синим огнем последняя купюра, когда сгреб пепел и выбросил его в грядку на огороде, Вениамин обрел спокойствие духа.
Он неторопливо вышел на улицу, прикрыл дверь, по-хозяйски накинул цепочку на запор, закурил и шагом уставшего и не совсем здорового человека зашагал к порту.
В порту заполучил водовозку, без труда подменив стремящегося на кромку огня человека, и разом закричал на лошадь, замахал вожжами. Водовозка, гремя пустой бочкой, покатилась по улицам Буньского к Авлакан-реке. На береговом спуске он снова встретился с Ручьевым и, улыбаясь всем лицом, поприветствовал секретаря райкома.
— Здрасте, Иван Иванович!
Ручьев улыбнулся и прошел мимо. Вениамин в эту минуту искренне считал себя главной фигурой на пожаре. А через час, легко восстановив из разговоров вчерашнее, как унимал Ручьев панику, как выступал по радио, сам Вениамин уже покрикивал на старух, подающих на водовозку ведра:
— Поспешай, поспешай, бабоньки! — И добавлял важно: — Все на пожар! Буньское в опасности…
— Господи, — рассказывала дородная старуха, по сельскому прозвищу Курья. — Когда зашумели, дескать, ратуйте, люди, горим, спасения не будет, кинулася, бабы, я в избу. И ну вязать в узел-то и то, и другое, и третье. Жалко все. Все-то потом нажито. Намахала узел-то на горбину — и к реке. Бегу. А тут как раз случился Иван Иванович. Как зыкнет на меня: «Ты куда это, старая Курья, собралася?! А ну на пожар маршем!» Я, бабоньки, узел-то посередь улицы бросила, юбку в руки — и ну на порт. А там уже распределения идут, кто куда. Назначили меня на воду. Черпаю я реку, а сама все думаю: «Господи, добро-то посередь села валяется». Душа-то вот как изболелася. И говорю я нашей бригадирше Агриппине: «Агриппинушка, — говорю, — отпусти ты меня, бога, ради, на сю минуту, до избы мне добечь надо». — «Беги, — говорит Агриппинушка, дай бог ей здоровья, — да только, говорит, быстрее». Побегла я. Лежит мой узел-то посередь улицы, и вокруг него кобели вьются, да все ноги задирают. Тьфу, подлые! Ату их! Ату! Подбегла я, бабоньки, к добру-то своему. Хвать узел, а он ни с места. Не то что нести его, бабоньки, мне не под силу, но и от земли-то силов нет оторвать. А ведь я его по горячке-то эвон куды уперла, чрез три проулка да одну улку. Не могу стронуть, аж слезы из глаз…
— Поспешай, поспешай, бабоньки!
— А ты не гони, Опаленный!
— Право, так.
— Слышь, бабы, говорили, Вениамин-то до косточек сгорел, а он, вишь, нами уже командует.
— Нарастил мясо-то, Опаленный.
— Где бабу, лучше скажь, потерял-то, окаянный?
— Разговорчики, разговорчики, бабы! Вам бы с мое на острову середь огня помучиться, привязали бы языки!