— И то, пострадал мужик…
Глава VIII
…Мы прибыли на берег Чоки в начале июля, разбили лагерь, стали готовиться ставить геодезическую вышку. Пятого числа бригадир Ефимов послал меня рыть яму для ориентировочного знака. Я уж по ним специалист стал. Отошел на 250 метров, выбрал место. Пошел за Ефимовым: «Проверьте. Так? Не так?» Он пошел, проверил, сказал: «правильно». Я стал копать. Метра полтора выкопал, а там вечная мерзлота начинается. Ну я, чтобы полегче было копать-то разжег костер. А сам за второй шурф принялся. Да прежде сел передохнуть, покурить. Сигарету загасал, чтоб искорки не было. Сушь стояла в ту пору страшная. А тут повар стал кричать на ужин. Я пошел, Ефимову не сказал, что костер разложил в яме…
— Копырев! Копырев! Сюда давай!
Копырев не удивился, что его снова звали. Вот так уже трижды вызывали его к следователю, маленькому, очень подвижному человеку с плоским широким лицом, похожим на глиняное блюдо. Рябчук — так звали следователя — слушал Копырева молча и почти не задавал вопросов, склонив голову набок и часто-часто моргая небольшими глазками в густой, но совершенно белой опуши ресниц. И брови у следователя были белыми, и редкая поросль вокруг крупной плеши тоже была белой.
Рябчук слушал Копырева, как бы делая ему одолжение, его словно бы и не интересовал рассказ, потому что он якобы знал уже все наперед из того, что скажет допрашиваемый. И каждый раз, выслушав Копырева, следователь тяжело вздыхал, доставал из потрепанной полевой сумки бумагу, ручку и, до надоедливости не спеша, заполнял протокол допроса.
— Прочтите и подпишите, — говорил он каким-то безразличным голосом и совал в руки Копыреву бумагу вместе с синей потрескавшейся авторучкой.
Плохо разбирая почерк следователя, Копырев кое-как читал протокол допроса, ставил свою подпись, и Рябчук каждый раз говорил:
— Пока, — он делал паузу. — Пока можете быть свободны.
Закончив последний допрос, Рябчук, внимательно глянув в лицо Копыреву, будто только сейчас увидел его, сказал:
— Ну, парень, кажется, тебе крышка. Пока, — снова привычная пауза. — Пока будь свободен.
На каждом из допросов Копырев подробно рассказывал о дне, предшествующем пожару, о том, как увидел огонь, как тушили они его, как рубили просеку. По поводу произведенного пожига говорил, что сделал его сам, по собственной инициативе. Тут он неизменно добавлял: «Как огонь в шурфе разжег, никто не видел. Я скрытно, в утайку…» И каждый раз в этом месте Рябчук как бы невзначай ронял: «Шила в мешке не утаишь».
На последних двух допросах к уже рассказанному Копырев добавлял, что виновным считает себя только в пожаре, возникшем на левом берегу Чоки. Так посоветовал говорить ему Ефимов, и он так и говорил, подразумевая под этим, что пожар, возникший за Чокой, был погашен, а вот этот, новый, страшный, разлившийся огненным паводком на тайгу произошел уже по вине самих пожарных.
Копыреву противно было валить вину на других. И он никогда не сделал бы этого, если бы Ефимов не убедил его, что пожарных все равно не накажут. С них и спрашивать не будут, а вину с экспедиции снимут. Что поделаешь? Лес сгоревший не вернуть, а к чему еще и страдать людям, к примеру ему, Ефимову. Другое дело, если бы надо было пострадать за людей.
Вчера с патрульного вертолета сообщили, что в верховьях ручья Дюдикан огонь закольцевал отряд геологов. В отряде две девушки и мужчина. Вывезти их вертолетом невозможно. Копырев только услышал об атом, не задумываясь, вызвался идти на помощь к геологам. Впятером они прорвались через огненное кольцо. От жары на голове трещали волосы и начинала тлеть одежда, но «экспедиторов» все-таки вывели. Уже когда огненный вал остался позади и они все вместе брели по малой воде Дюдикана, одна девушка потеряла сознание. И они понесли ее поочередно на руках. Когда девушку нес Копырев, она накоротко пришла в сознание, непонимающе посмотрела в его глаза, скривила губы, и большая слезинка скатилась по щеке и упала на его руку. Он долго ощущал эту теплую капельку, а сердце его жгла какая-то неутешная жалость не просто к этой девушке, а ко всем людям. К людям, которые казались ему такими беззащитными и слабыми.
— Устал? — спросил его кто-то из ребят. — Давай понесу.
— Нет, не надо. Я не устал, — сказал Копырев, с трудом переводя дыхание и прижимая к себе беспомощное тело.
Они остановились отдохнуть у озера. Он бережно опустил свою ношу, на траву, стянул с себя гимнастерку и подложил ее под голову больной.
После отдыха снова вызвался нести девушку.
— Смотри-ка. С виду ты вроде бы и ничего особенного, а гляди-ка, какой приёмистый, — сказал тот, что должен был сменить Копырева. — Давай! Давай мне ее!
— Нет. Я еще понесу.
Так и нес до самого лагеря.
В лагере к нему подошел Ефимов:
— Напрасно рискуешь, Ваня. Не поймут.
— Так ведь я, Сергей Петрович, я ведь не почему-то там…
— Я не о том. Тебя, наверно, арестуют, так вот один-то не теряйся. Как держался до этого, так и держись.
— Как арестуют? Зачем? Ведь тут каждый человек на счету, — недоумевал Копырев.
— Могут арестовать. Так ты помни, уговор наш помни. — И, наклонившись к самому уху, доверительно прошептал: — Мы твоих детей, твою семью не оставим. Это точно!..
— Копырев! Копырев! Давай сюда! — кричали на просеке, и он шел на этот голос, готовясь снова рассказать все, как было, маленькому человечку с большой лысиной, который всем своим видом показывал, что этот рассказ вовсе неинтересен и не нужен ему. Но вместо Рябчука увидел Копырев начальника милиции Глохлова, он уже хорошо его знал — Глохлов руководил тушением пожара на том же участке, где работал Копырев, и рядом с начальником милиции увидел сухонького человека с испитым лицом, в прожженной стеганке, наброшенной поверх гимнастерки. На верткой, как у нырка, голове человечка смешно, как-то задиристо сидела милицейская фуражка.
— Копырев Иван Терентьич? — спросил Глохлов, хотя прекрасно уже знал Копырева и сам дважды снимал с него допросы, и это очень удивило.
— Да.
— Вы арестованы, Копырев Иван Терентьич. Вот ордер. Вы обвиняетесь в поджоге леса в районе лесного квадрата В-12 и будете препровождены в камеру предварительного заключения райотдела милиции. Вам ясно? — все это Глохлов говорил каким-то деревянным голосом, словно боясь ошибиться. Так неуспевающий ученик торопится высказать заученное наизусть.
— Да, — Копырев растерянно огляделся. Вокруг, побросав работу, стояли люди и глядели на него с любопытством и вместе с тем уже с какой-то отрешенностью. Он, Копырев, перестал для них быть просто человеком, работавшим рядом так, что все только диву давались: «Ну и работяга!» Он был для них уже тем, кто стоит где-то за гранью, обособленно от всех, он был правонарушителем, арестованным. И, ощутив это, Копырев вдруг сразу сгорбился, втянул голову в плечи, будто ожидая удара сзади, как-то униженно согнул колени и осторожно положил на землю топор, которым до сих пор работал с того первого дня пожара; инструмент стал как бы продолжением его рук, его мечущейся, ищущей оправдания души. И вот он вынужден расстаться с ним. Его лишают возможности искупить свою вину трудом, вот сейчас здесь, на тушении этого страшного пожара.
Зачем его арестовывать? Разве он собирался бежать куда-нибудь? Разве сейчас вот тут, в тайге, не на счету каждый человек, даже после того, как пришли на помощь солдаты? Он должен и понесет наказание, но зачем лишать его возможности сделать все, чтобы как-то хотя бы и малой степени искупить вину трудом? Зачем?
— Возьмите ваши личные вещи, — сказал Глохлов, и Копырев бездумно пошел в тыл, к лагерю, сопровождаемый человечком в милицейской фуражке.
— Давай поживей, что ли, — сказал тот не то грубовато, не то сожалеючи. Копырев не понял и прибавил шагу.
А навстречу им уже спешил Ефимов.
— Что, арестовали? — спросил, набегая и протягивая вещевой мешок Копырева. — Вот тут весь твой багаж, Иван. Я тебе махорки четыре пачки туда положил, «Прибою» две. Все, что надо будет, принесем туда… — поспешно и сбивчиво говорил Ефимов, словно бы и обнимая Копырева.