Жду скорого ответа. Твои дети».
Прочитав письмо, Копырев снова задумался. Он сидел на топчане, низко нагнувшись к решетчатому квадратику света, падающему из крохотного, под потолком, оконца.
Мутный свет проникал в камеру нехотя, словно бы его заталкивали сюда. Была ночь, но Копырев давно потерял ощущение времени и считал, что сейчас все еще утро. Его чуть вытянутая, наголо остриженная голова, попав в полосу света, почти не отбрасывала тени, и белый квадрат, лежащий на полу, хорошо очертил сосновые захоженные, тесанные топором доски.
Копырев встал и быстро мелким-мелким шагом — так он быстрей утомлялся — заходил по камере, желая сейчас только одного — умаявшись, заснуть. Сон оставил его, и он уже в который раз перечитывал забытую кем-то тут истрепанную книжку «Роман-газеты». Он не знал, что читал, потому что у книжки не было ни обложки, ни первого и последнего листа. Чтение успокаивало до тех пор, пока он вдруг не понял, что читает книгу на память. За все время ареста к нему дважды приходил Ефимов и один раз Аксентьев. Чироня, нарушая устав караульной службы, страшно ругаясь, все-таки разрешил свидания, в душе жалея арестованного. Ефимов был многословен, и Копырев сразу понял, что тот очень боится ареста. Копырев, до застенчивости почему-то стесняясь Ефимова, говорил через силу:
— Вы, Сергей Петрович, не бойтесь. Я зажег, я и отвечу. К чему мне других-то чернить?
— Конечно! Конечно! Зачем тебе это? Какая польза? Опять же и на экспедицию пятно. Я тебе наряды закрыл, все по шестому. Уже и отправили деньги домой-то. Ведь так? Правильно?
— Правильно.
— Пускай жена получит, а так ведь все по суду заберут. Ты вот что, парень, стой на своем — дескать, хотел побыстрее шурф вырыть, вот, дескать, самовольно и сделал это. Скажи, коли бы Ефимов заметил, голову бы с меня снял.
— Сергей Петрович, у меня к вам вопрос один.
— Какой? — внимательно, сузив глаза, посмотрел на Копырева.
— Кого мы обманываем, Сергей Петрович?
— Это как же?
— А вот напраслину на людей плетем, дескать, что Копырев, а значит, и экспедиция запалила, это все погасили. А вот пожарные, дескать, сами и пустили пал. Сергей Петрович, а если нас с вами не было, так и пожарным делать нечего! Так ведь?
— Ага. Значит, вали все на нас. Так, Копырев? — Ефимов поднялся с топчана, на котором сидел рядом с Копыревым. — Так. Значит, вали все в кучу. Бей своих, чтобы чужие боялись. А я думал, что ты мужик, Копырев. Давай сажай меня! — Ефимов, забывшись, говорил громко и даже кулаки сжал от негодования, да схватился вовремя, до шепота снизил голос, зашипел в самое лицо: — А деньги ты чьи получаешь? Кто тебя кормит? Детей твоих кто на руки берет? А может, ты бессребреник, может, без копейки обойдешься? — И, совсем успокоившись, сказал как отрезал: — Не надо тебе, Копырев, сомневаться. Не оставим мы! Слышишь? Сейчас для острастки осудят, а там отпустят. Важное дело — лес сгорел. Да его каждое лето по всей тайге столько горит, что наш-то — слеза. Только одно помни, Копырев, наш за Чокой потух. Этот вот, — он кивнул за дверь, — этот не наш.
Ничего не мог ответить Копырев Ефимову.
В этот же день следом пришел Аксентьев. Он был немногословен. Говорил с Копыревым строго, начальственно, так же строго велел подписаться в журнале, который принес с собой.
— Это чистая формальность. Ну, не успел я вам дать подписать, запамятовал. Вот видишь, вся бригада подписалась, и ты подпишись.
Копырев расписался в графе, что с правилами пожарной безопасности ознакомился.
Уходя, Аксентьев сказал:
— Суда не бойся. Не слушай ничего и к сердцу не принимай. Суд — проформа. Главное, сам на свою голову чего не наболтай. Держись одного, чего держишься. Главное, чтобы осудили, а там выручим. Сейчас мало выйдет.
— Сколько?
— Максимум пять лет, а то и три. А если пойдешь истину искать, — он так и сказал — «истину искать», — намотаешь на себя больше и других затянешь.
— Больше не получу.
— Получишь.
— Значит, стрелочником меня?
Аксентьев подошел вплотную, положил руку на плечо, сказал вздохнув:
— Кому-то надо быть стрелочником, Иван Терентьевич. На меня выпало — я бы был. Так всегда. Не обижайся, брат. Будь здоров. — И ушел.
Потом заглянул Чироня, от добра, содеянного им, улыбчивый и домашний.
Копырев лежал на топчане лицом к стене и даже не обернулся на шаги.
— Ты чо, паря, едрена вошь, захворал, что ли? Ну и чудо, я тебе такие свиданки устроил, а ты мне хоть бы спасибо! — Обиделся и загремел ключами.
Копырев, пересилив себя, поднялся, придержал уже закрываемую дверь и сказал:
— Спасибо тебе, брат. Только ты мне больше свиданий не делай. Не надо, слышишь? Себя погубишь и меня тоже…
Копырев снова перечитал письмо Тани, потом вдруг решительно встал и застучал в дверь.
Чироня пришел не скоро. Он был до глубины души обижен «выговором» Копырева и твердо решил поблажек против закона арестованному не делать.
— Ты чо, паря? — спросил еще издали, шлепая босыми ногами по полу.
— Слушай, дай мне ручку с бумагой.
— Не положено, — Чироня полез рукой под рубаху и, сладко зевая, поскреб по животу, по груди.
— Дай. Мне письмо детям надо писать…
— Паря, подследственным запрещено писать…
— Да брось ты! Слышишь, дай! Дай! Я еще Ручьеву заявление должен написать. Слышишь, Чироня? Ну будь человеком!..
Чироня, сопя, ничего не ответив, пошел по коридору. Гулко хлопнула дверь. Копырев понял — просить бесполезно.
Копырева судили в Авлаканском народном суде, крохотном бревенчатом домишке в две половины. В одной помещалась заседательская, она же кабинет судьи, и комната делопроизводства, вторая была залом. Тут стояло десяток лавок, тяжелых и неуклюжих, крашенных охрой. Одна из лавок была выдвинута к возвышению, на котором стоял стол, покрытый красной материей, за ним три стула и еще два в торец. Выдвинутая лавка и была скамьей подсудимых. В зале еще был старый двухтумбовый стол, покрытый зеленым сукном, торцом к возвышению, а значит, и к судейскому столу. За ним сидела защита.
По делу привлекался к суду и Ефимов — за халатное отношение к своим обязанностям. Его защищал нанятый адвокат — полный седой мужчина. С виду он был флегматичен, но на самом деле въедлив и остер. Борис Борисович — так звали защитника — хорошо ознакомился с делом, несколько раз побывал на место возникновения пожара, имел на руках откалькированную карту с крохотным синим участком на ней и громадным — красным, журнал партии по технике безопасности, письменные показания свидетелей защиты, которые собирался вот сейчас предложить суду приобщить к делу.
Адвокат Копырева был назначен к делу. Только что прилетел в Буньское, не успев даже поговорить с подзащитным, перелистал дело и махнул рукой: «Все ясно!» Николай Николаевич — так звали этого адвоката — был худ лицом, высок и костист, он производил впечатление очень живого человека, однако по характеру был флегма и думал только об одном: о рыбной ловле, которую любил больше работы, больше жены, больше всего на свете. Он и сюда, в Буньское, поехал только потому, что был наслышан об удивительной рыбалке на Авлакан-реке. Рыболовные снасти составляли багаж Николая Николаевича.