Вся процедура суда сначала волновала Копырева. Он, переживая, отвечал на вопросы, и, когда судья, с виду очень добрый человек, спросил, признает ли себя Копырев виновным, он ответил, что да, признает себя виновным, но только частично, поскольку пожар, который произошел по его вине, был затушен за рекой Чокой, а тот, что пошел на Буньское, не его.
Судья улыбнулся, как-то непонятно, будто бы и сам был согласен с подсудимым, но в то же время сомневался.
Ефимов повинился, что просмотрел факт возникновения пожига, что отнесся халатно к своим обязанностям, просил принять во внимание, что сам факт пожига есть чрезвычайное происшествие, и тоже отметил — пожар за Чокой был погашен.
Копырев и дальше стал внимательно слушать происходящее и даже задавал вопросы свидетелям, но чем дальше шел их опрос, тем равнодушнее становился он к суду, к тому, что говорили вокруг, и наконец перестал слушать, погрузился мыслями в свое далекое.
А суд будто бы и забыл про подсудимых. Тут шел жаркий спор между защитой, прокурором и судьей, где и как перешел пожар реку, сколько гектаров было сожжено и кто и где видел огонь… Свидетели, в жизни не робкие люди, перед судом тушевались, говорили неохотно, коряво, стеснялись своей речи, но все-таки стояли на своем: «Никакого отпала пожарные не делали, пожар перешел реку сразу в нескольких местах. Огонь был настолько, силен, что мог очень просто перемахнуть за Чоку».
Но кое-кто, запутавшись в своих показаниях, в вопросах, которые очень ловко ставил седой, с маленькими, как буравчики, глазами адвокат, склонился к тому, что, возможно, и для безопасности отожгли пожарники особо вдававшийся мысок на правом берегу Чоки.
— Свидетель Дитяткин, что вам известно по поводу чокского пожара помер двенадцать? — спрашивал судья очередного свидетеля — пожарного-парашютиста из той бригады, которая первой высадилась на месте пожара.
— Да что я могу сказать? Ничего не могу сказать. Усадилися мы у зимовья Красноштанова, на ту сторону Чоки. Ну, тушили. Потом отошли. Потом опять тушили.
— Где?
— За Чокой.
— Так. Дальше.
— Класс пожара был высокий. Сушь, ветрено.
— Ну, а где же все это было? На стороне, где зимовье Красноштанова, или…
— Нет, на той, конечно.
— Куда дул ветер и был ли ветер?
— Где пожар горит, всегда ветер. Даже на одном гектаре ветер поднимается.
— Так все-таки, когда вы перешли на другой берег?
— На какой?
— Да на тот, где зимовье Красноштанова?
— А нас оттуда перебросили.
— Ну хорошо. Когда вы начале тушить пожар на правом берегу?
— Это на каком? Правый он как встать, и так и по-другому быть может.
— Ну вот посмотрите, я нарисую. Вот течет река Чока, вот тут загорелось, вот тут зимовье.
— Не, зимовье не тут.
— Ну река-то течет туда! Значит, зимовье тут! Когда здесь начали тушить?
Дитяткин — невысокий, еще очень молодой человек, весь как чурбачок, крепкий, сбитый. Лицо у него доброе, круглое и растерянное. Он долго не может начать говорить, мнется и потеет.
— Вам ясен вопрос?
— А?
— Так когда вы начали тушить на этом берегу пожар?
— Когда загорело.
— Когда загорело-то?
— А я откуда знаю?
— Вот тут мысок есть? Посмотрите на карту.
— А я по такой не понимаю…
— Ну ладно, вот я опять рисую. Вот тут горело, и сюда вы перешли тушить. Так?
— А кто его знает, сюда ли?
— Но там мысок был.
— Был, однако.
— Лес на нем был?
— Был.
— Какой?
— Что какой?
— Лес какой?
— А-а… Густый, сосновый.
— Ну вот, наконец-то. Вы этот мысок отжигали, чтобы огонь не перебросило на него?
— А чего его отжигать, если уже загорело.
— Где?
— Да там.
— Где?
— Ну где, где, рассказывал уже. Усадились мы у зимовья Красноштанова…
Свидетели шли один за другим, показания их мало чей отличались.
И Копырев, краешком сознания все-таки воспринимавший все, что происходило, понимал, что все эти люди говорят правду, что никто не поджигал никакой мысок, огонь сам перебросился за реку. Ведь он же прекрасно видел, эвакуируя лагерь, как там, где было зимовье Вениамина Красноштанова, фыркнуло в небо пламя и двое ребят побежали туда — друг Ефимова Страхов и повар. Вернулись они уже на следующий день, рассказывали, что там и перебросило огонь. Тушила пожар женщина — жена Вениамина. Они ей помогали отстоять зимовье, а потом проводили к парашютистам, которые тоже тушили пожар недалеко от зимовья. Этого никто из них не скрывал до тех пор, пока вдруг оказалось, что огонь-то как раз и был пущен теми самыми пожарными. И вся эта хитро придуманная небылица, вся неправда держится на нем — Копыреве. Ведь если он скажет, что шурфы отжигаются с молчаливого согласия начальства, что сам Ефимов дает распоряжения отжигать, и больше того — в тот шурф Копырев только потому, что донимал его Ефимов, набил до краев сухих плах, если он скажет все это, то суд, вероятно, глянет совсем по-другому на это дело. Нет, не от одного желания Копырева полегче вырыть шурф, поскорее отделаться от тяжелой работы и побольше заработать загорелась тайга! Нет, не от того!..
Он даже хотел попросить суд вызвать на допрос Страхова и повара, они же знают точно, где и когда перешел огонь реку, но в это время судья как раз и назвал фамилию повара…
— Вы должны говорить правду и только правду. За ложные показания и отказ от показаний несете уголовную ответственность. Распишитесь, что суд предупредил вас об этом.
Повар не спеша расписался и начал рассказывать все сначала, как загорелась тайга, как ее тушили и как потом они вместе с подсудимым Копыревым эвакуировали базу, а потом вдвоем побежали на дым, который увидели. И вот тогда-то они и узнали о том, что пожарные выжгли на том берегу мысок, упустили огонь и он распространился по правому берегу Чоки.
Сейчас много вопросов, таких ловких, задавал адвокат Ефимова, и допрос прозвучал убедительно. Вывод был один — пожар на правом берегу возник от отжига мыска.
Потом то же самое и так же убедительно рассказал Страхов и еще два свидетеля, которых Копырев не знал.
В перерыве, который объявил судья, Ефимов, низко наклонившись к уху Копырева, зашептал:
— Слышь, парень, наша берет. — Суд действительно склонялся уже к тому, что пожар, возникший по вине экспедиции, был затушен и только неумелые действия пожарных привели к тому, что огонь распространился на громадную территорию. — Слышь, парень, — шептал Ефимов, — все идет к тому, что выйдем мы победителями. Слышишь, после перерыва главный свидетель пойдет, а там его жинка. Муж и жена — одна сатана, — засмеялся, косясь на милиционера, отошедшего к дверям покурить. — Слышь, мы и экспертизу новую наймем. Вишь, все как оборачивается? Борис Борисыч — защитник мой твоего сейчас по делу натаскает. Что молчишь-то?
— Да чего говорить-то? Наши свидетели против ихних, конечно, говорливее, ишь чешут, заслушаешься, — уже не чувствуя перед Ефимовым стеснения, неохотно ответил Копырев. — Их свидетели не говоруны — работники. Их дело не говорить — огонь тушить. В огне-то шибко не поговоришь.
— Ты что это, вроде недовольный?
— Да нет, я что? Я человек маленький. Спасибо, что вы меня из дерьма тянете.
— Да уж ладно, Иван…
— Нет, действительно, Сергей Петрович, по самые уши в дерьмо я забрел. Спасибо… — И замолчал.
В зал суда густо повалил народ, поплотнее усаживались на скамейках, набивались вдоль стен, всех желающих слушать дело зал не мог вместить, и потому были тут активисты и представители общественности.
После перерыва судья вызвал свидетеля Красноштанова Вениамина Евгеньевича.
До суда Вениамин несколько дней гулял. Он искренне жалел сожженных, денег, ругал себя в сердцах, но это не затмевало его прекрасного настроения. Казался себе Вениамин необыкновенным героем. После водовозки он все-там попал на огненную кромку, сумел там прожечь штаны и стеганку, опалил волосы и обжег руку. Теперь, несмотря на неспадающую жару, он ходил в зиявшей коричневыми дырами стеганке, в штанах, едва-едва заштопанных сзади, совал всем в лицо намокший волдырь на правой руке и рассказывал всякие страсти о своих подвигах. По рассказам получалось, что он был на всех опасных участках пожара.