С Леной встретился, находясь уже в «легком» состоянии. Вениамин от людей знал, что Лена работала все время на дальних кромках, потом у Юктукона.
— Где шлялась? — спросил он, встретившись с женой на улице.
— Как все, пожар тушила.
— Все хвосты не трепят с солдатней и с чужими мужиками.
— Вениамин…
— Иди домой, поговорим ишшо. Мужик у нее в ударе был и ранетый, дети по чужим людям мыкаются. А она хвостом крутит. У-у-у!.. Я вон чуть было не сгорел на пожаре-то.
— Знаю, как ты горел. Так стреканул, что и жену в тайге бросил. Эх, ты!
— Елена!
— Чего Елена-то, чего Елена! Елена твое добро спасала. Зимовье отстаивала. По берегу одна в дыму шастала, руки осушила работая. Ты где был? — и заплакала тихо. Они уже пришли домой, и Вениамин, привыкший к молчаливой покорности жены, готовый распалиться, вдруг растерялся.
— Ты чо говоришь-то? Чо мелешь, дура!
— А то говорю, что убежал ты. Огонь на ту сторону реки пропустил! Спрятался!
— Это кто спрятался?.. Кто?
— Ты, Веня, ты!..
Она вдруг перестала плакать, убрала с лица упавшие волосы, встала перед ним прямая.
— Чо мелешь, дура?
— Убежал! Запрятался! А теперь вот напраслину на людей городишь! Не стыдно в глаза глядеть! Все только и говорят: «Вениамин Красноштанов поджигателей защищает».
— Я правду защищаю!
— Будет врать! Мне не ври! Я правду эту за восемнадцать лет-то жизни с тобою ох как узнала! Ты и есть самый тот поджигатель!
— Елена! Замолчь! Убью!
— Лодка-то, Веня, берестяночка, где?
— Какая лодка?
— Наша, Веня, наша!
— Ты на ней сплавилась с того берега.
— Нет, Веня. Огонь с того берега на ней сплавился! К зимовью нашему. А ты где был? Где?
— Не дури, баба! — Вениамин, потный и бледный, вплотную подошел к Лене. — Я, дура, ниже зимовья огонь тушил!
Лена, не отстраняясь от лица мужа и тоже бледнея, выдохнула:
— Ниже, Веня, лес мокрой, он так и сейчас стоит целехонький. А за ним островок…
Вениамин сразу, в подбородок, ударил Лену, задержал падающую и еще раз хлестанул открытой ладонью по лицу.
— Иди… Иди, сука… Докладывай начальству. А может, на суде покажешь на мужа. Иди, ну! — и отбросил от себя.
Лена упала на лавку, ушиблась, но не вскрикнула, но застонала, только внутри у самого сердца пламенем закипели слезы и сухой отгоревшей обидой обожгло веки.
— Сука мокрохвостая, — шипел Вениамин. — Трепала хвостом по всей тайге, а теперь вот честных людей оговаривает. Тебе мужик собственный никогда не в радость, ты все на сторону глаз пялишь, кулманка[33] ты! Ишь чо придумала!
Вениамин бегал по избе, стараясь распалить себя, но легкий хмель прошел, не было храбрости, а похмелье не пришло, и оттого не было зла. Наконец выпалив все, что вдруг, как к склочной бабе, пришло на язык, он шибанул ногою дверь и, не страшась людей, запылил к новостройке — на базу экспедиции.
В одном был прав Вениамин: никогда он не был Лене в радость. Думала, стерпится-слюбится, придет радость и к ней. Не пришла. Детей рожала — думала, детьми свяжутся они. Не связались. И все вспоминалось и вспоминалось о той радости, что лучиком сверкнула когда-то да так, не разгоревшись, осталась в ней на всю жизнь.
Сегодня Лену тоже вызывали на суд свидетелем. За день до суда Красноштанов остепенился. Выпарил хмель в бане, оделся в чистое и был сейчас серьезен. Он считал, что с женой уже поладил и что ей нет никакого резону выступать против него. А как надо выступать, он ей, молчаливой, высказал несколько раз.
Когда позвали Вениамина в зал суда, сердце сжалось от какого-то предчувствия.
— Красноштанов Вениамин Евгеньевич?
— Да.
— В каких отношениях состоите вы с подсудимыми?.
— Ни в каких.
— Расскажите, что вам известно по поводу пожара…
— Нам известно…
— Вы должны говорить суду правду и только правду. За ложные показания и отказ от показаний несете уголовную ответственность. Распишитесь, что суд предупредил вас об этом.
Вениамин внимательно, чуть наклонив набок голову, выслушал и, стараясь не дышать на судью, взял ручку и расписался.
Он отошел в узкий проход между возвышением и лавкой, на которой сидели подсудимые, и встал там лицом к судье, закрыв широкой спиною окошко. Судья тоже сидел спиной к окну, только оно было больше, и фигура его была темной и будто бы вписывалась в раму. По обе руки судьи сидели заседатели, оба Ивана Ивановича и оба Верхотаровы, поэтому в селе их звали Иван Иванович Грозный и Иван Иванович Великий.
— Так что же известно вам по поводу пожара?
— Нам, значитца, много известно. Вот так… — И Вениамин начал излагать все, что ему было известно по факту пожара. Никогда в жизни не говорил он так складно и так убедительно, никогда в жизни не слушали его так внимательно и серьезно. И от этого словно бы крылья выросли у Вениамина, словно бы летит он над горящей тайгою и с высоты видит все, что творится внизу. Легко говорит свидетель, убежденно, точно и обстоятельно отвечает на вопросы судьи и защитников. Односельчане рты открыли: «Ну и ну, оратор Венька Красноштанов, и только».
Никаким вопросом не сбить Красноштанова, на все у него нужный и дельный ответ. Собрался мужик, весь собрался, с лица вроде бы даже побелел, а пот блестит на висках да под глазами. Трудно Вениамину. Но держится мужик, держит речь как по писаному. Знает, сорвется, и тогда хана ему, сам на скамью подсудимых сядет. Даже Копырев и тот краем уха слышит эту речь, вся она в его, Копырева, защиту. Адвокат ефимовский еще больше жару подливает, то какую-то схему суду покажет, то справку прочтет да попросит судью допросить кого-то дополнительно.
Закончил свои показания Вениамин, пошел из зала гордый, с высоко поднятой головой: «Так-то вот, знайте наших. Вениамин Красноштанов свое слово сказал».
Следующим свидетелем была Лена.
Оробевшая, она вошла в зал. Эта бревенчатая, с крашеной дощатой переборкой половина дома так была ей знакома. Здесь, в этой вот комнатке, с большой беленой печью (она и сейчас стоит), с веселыми кружевными занавесочками на окнах, с чистой девической белоснежной кроватью вон у того окна, со столом посреди горенки, тоже покрытым кружевной скатеркой, и, наконец, с удобным диваном, над которым вечно хрипел репродуктор, так что нельзя было разобрать ни одного слова, тут, в этой половине, началась ее молодость. Господи, двадцать лет прошло, как она, Леночка Любшина, жила тут, закончив на «материке» курсы медицинских сестер и приехав в Буньское на первую свою работу. Тогда ей было восемнадцать…
Лена что-то отвечала судье, не понимая, о чем ее спрашивают, и наконец пришла в себя.
— В каких отношениях состоите вы с подсудимыми?
Она взглянула туда, куда глядел судья.
На лавке сидели двое. Один, еще молодой, но уже с сединой в густой шевелюре, сидел прямо, не горбился, даже, наоборот, тянул кверху подбородок. Лицо у него было круглое, одутловатое и неприятное. Другой, выгнув спину, сидел, низко опустив голову и уронив между коленями длинные руки с большими ладонями. Его бледные подвижные пальцы почти касались пола. Лена не видела лица его, а видела только стриженую голову с белыми метками бывших ссадин — такие же метки были и на голове ее старшего Ванюшки, — морщинистую, землисто-бледную шею и оттопыренные уши. Человек этот был немолод, и она, пожалев его, вздохнула.
— Я их не знаю…
Лена расписалась в списке свидетелей и встала там же, где стоял только что ее муж, почти касаясь бедром стриженой головы подсудимого. Она даже ощущала его горячее, больное, как показалось ей, дыхание и, смущаясь этой их близостью, заговорила тихо и доверчиво…