Это время, заплутавшее, завязшее тут меж стволов и ветвей, покрытых бестелесным бледным мхом, лежит вокруг застывшими наслоившимися друг на друга дремучими вехами. И, как назло, остановились часы (забыл завести утром), стрелки замерли.
Остановилось время.
И только сердце в груди считает свое: тук-тук, тук-тук… Вдруг разом в черновине тайги, белым по глазам. Неожиданно так, внезапно — словно окрик. Мелькнуло и замерло, Чироня остановился.
— Вот они…
Перед нами, — выбеленный дождями да снегопадами тесовый навес, на черных, дубленных годами стропилках. Оградка, словно бы прихваченная огнем, обуглилась, оглаженная ветрами столетий. За оградкой рубленые смоленые колодины собраны в глухой оклад. Над окладом старой веры крест, тоже темный, копченый. Рядом еще оклад, но без навеса, крест обветшал, заметно, подменены крестовины. Надгробный оклад — голубец отрухлел, пророс мелким кустиком, тощей травою. Под ним бурундучок устроил себе лабаз. След проторил отчетливый, набитый. А вот и сам появился. Забежал за валежину, затрусил хвостиком. Беспокоится, не обобрали бы его. За двумя могилами в чащобке еще кресты. Как и у первых двух, вокруг окладов высечена мелкорослая тайга, чисто у могилок.
Постояли на погосте, сняв шапки.
Кто покоится тут? Чьи косточки источила холодная сибирская земля, чей прах истлел? Кто знает о том, кто ответит?.. От болезни ли, от голода, от лихой ли стрелы слегли под кедровый рубленый голубец русские люди. Непокорные, отчаянные, шли они в неведомые края, секли тропы, резали веслом бегучие шальные воды рек, орали землю, ставили в дремучих урманах острожки и зимовья.
О, эта вечная жажда русского человека к неизведанному, дальнему, жажда к беспокойной, полной опасностями и нелегкими дорогами жизни! Вечный поиск от пращуров наших — росичей до нынешних непосед — поиск чего-то нового, лучшего. Куда ты все спешишь, торопишься, неугомонный русский человек, к каким далям, к весям каким?!
Молчит, насупившись, черная тайга. Молчат старые кресты от подножья до титла, рубленые кедровые голубцы молчат, время молчит.
— Пойдем к жилищам, — предлагает Чироня и добавляет: — Эвенки, да вот и я, ишо доглядываем могилки-то. Так вот исстари повелось. Что ни говори, а могит то быть, что их кровь по нашим жилочкам бегит.
Снова продираемся в густой пустошá тайги, и вдруг заросли крапивы, малинника, кислицы. Пышно клубится зелень. Такая знакомая, домовитая, совсем как за погребами в родной деревне. Удивительны эти кустарники и травы, что вырастают на порушенных или сожженных людских гнездах. Пройдут долгие времена, загладят, затянут лесом или кустарником дороги, улицы, проулки бывших людских поселений, сотрут с лица земли пашни и огороды, но долго еще будет буйно и чисто расти на месте бывших жилищ домовитая крапива, пестрец да малинник.
Мы идем от одной бывшей избы к другой. Заросло все вокруг чистым сосновым лесом. Каждая сосна в обхват. Но все еще видны на земле ямы погребов, уклады. А вот и нижний венец сохранился, лежит он, проросший кустарником и молодым подгоном, в пыль истлевший, ровным четырехугольником. Внутри его вымахали в полтора обхвата сосны, а он все еще обозначает прежнюю рубленную в крест избу. А вокруг, куда ни глянь, такие же истлевшие, но задубевшие у корня высокие пни. Валил тут русский человек громадные деревья, сек их топором с одной стороны, с другой огнем спаливал. Пни до сих пор хранят могучий посек топора. Всласть рубили казаки дерево, с кряком, со всего плеча, всей недюжинной силой. Вот они, эти могутные казачьи засеки. Сохранило их время, не порушило ни гнилью, ни огнем, ни тленом.
— Ну, веришь теперича в байку мою? — спросил Чироня, когда свалились мы по крутому склону в набережную тайгу.
— Верю.
— Это место добрым у эвенков считается.
— А что, есть недобрые?
— А то как же! По тайге их сколь угодно. Возьми, к примеру, следующий мег, — и предупредил: — Только я тебя туда не поведу.
Пообедав у кочомы — многоводной таежной речки, мы с первой вечерней сутемью вышли к станку Таловенькое.
— Однако, паря, ночуем тут, а завтра до солнышка по кочоме двинем. Почогиры на ней стоят…
Бегалтан
Вдоль широкой кулиги прошли берегом. Тайга тут далеко отступила от реки, вцепилась изогнутыми, скрюченными корнями в скалистый ярок, нависла над раздольем трав зеленым плотным козырьком. Деревья ветвями поддерживают друг друга, только бы не сорваться вниз. Весною кочома буйно заливает кулигу, подбирается к яру, точит скалы, оттого настороженно так, с опаской шумят над кулигой лиственки и сосны.
По песчаной косе ивняковые ослопицы кое-где занялись зеленью, на них развешан невод, рядом белеют чистыми доньями три лодки-берестянки. Легкие эти суденышки, сработанные из корья, дошли до нашего времени, не изменившись, минуя столетье за столетьем. Ни дать ни взять первобытная пирога с острым, загнутым кверху носом, вязанная гибким тальником. Умно, ловко сработана берестянка. Выдержала испытания веками. Ничего к ней ни добавить, ни отнять. Совершенство навигационной науки для здешних мелководных речек и озер. Охотник легонько кидает ее на плечо и идет многие километры, минуя реку за рекой, озеро за озером. Ходить на берестянках с анавупом — шестом — большое искусство. Познают его с детства. Встречаясь с эвенками, мне не раз приходилось удивляться многим их орудиям и вещам, так искусно приспособленным к жизни в тайге, пришедшим в двадцатый век из былинной дали. И всегда в каждой такой обиходной вещи удивляла гармония форм, завершенность, практичная, не броская, но истинная красота. Как можно понятнее объясняю эту мысль Чироне.
— Ну так чо?! Это, паря, от тайги, от природы. Она агикана[2] направляет. Вот, к примеру, олениха, та же коровенка. А молоко ее пил — кумни называется — масло маслом. Почему? А потому, что иначе нельзя — вымешко у нее с кулачок. Мал золотник, да дорог. А почему мал, да потому что несподручно ей с большим выменем-то по таежной глуши мотаться. Уразумел?
Идем медленно, по пояс в мокрой траве. Ведет нас едва заметная охотничья тропочка-путик. Лютует комар, мокрец занавесил солнце. Липнет к рукам, пробивается сквозь кисею защитных сеток, ползет в сапоги, жжет ноги. Чем выше поднимаемся путиком, тем легче становится дышать, с реки набежал ветерок, отогнал комара, мокреца тоже поуменьшилось.
Миновали скалистый приплечек, снова спустились к реке, на каменистую галечную отмель. Кочома тут переваливается через порожек, кипит белой продувной пеной, гудит, скатывает ослизлые, стального отлива валуны, оглаживает берег и, наигравшись ретивó, успокаивается широким плесо. По камням, не страшась стрежневых потоков, фонтанов брызг, скачут на порожке плисточки[3]. Поскачут, порезвятся в реке и выбегают на отмель. Довольные, радостные. Стрекочут, знобко трусят гузками. Как метко это в языке — трясти гузкой — трясогузка. А плисточка? Вероятно, теперь и не узнать, почему ее так назвали люди. Легонькая, веселая, сысподу в белом пере, спинка пепельная, по горлу черный воротничок и черный же беретик на затылке.
Загляделся, стою у воды, Чироня по отмели далеко ушел, снова поднимается вверх по яру…
Нербоколо — высокое лобное место над рекой, рядом густой, черный бор. Пропал комар, исчез мокрец. Солнце припекло, выжарило травы, отогрело землю. Легкие не вмещают воздуха, с ягодников прянуло горячим духом малины, вздобрели, поползли по стволам янтарной сукровицей смолы, поздним цветом, крепок его запах, омыло, словно бы кто нарочно распушил вокруг тонкие, в пепел тертые пряности.
Три чума на нербоколо, одно чумище — связанные в ласточкин хвост голые жерди. Собаки привязаны в лесном подгоне (охотники в тайге держат летом собак на привязи; треплет собака еще не вставшую на крыло птицу, портит ондатру), пошумели недолго и улеглись повизгивая.
Во всех трех чумах ни души. Вокруг вещи разложены, домашняя утварь, обиходь. Над кострищем на таганке болтается до иезги прочерненный чайник. Вода в нем еще теплая. Чироня сбрасывает с ног бахилы, развешивает на солнце портянки. И босиком шлепает с чайником к родинку, что звенит где-то за крайним чумом в белых мшалых камнях. Потом, присев на корточки, раздувает костер, потягивается сладко: