Я знаю, что теперь Филя будет говорить долго, ровно, упиваясь своим голосом, вслушиваясь в него, как в плеск воды, что бубнит под днищем парома. И речь его будет напоминать речь приокских ивняков, ход воды и ход троса, что медленно накручивается на ворот.
Я хожу по кругу, и звезды ходят надо мной в небе извечным хороводом. Так будет до тех пор, пока не забормочет на отмели галька, пока не ткнется в расшатанный причал паром…
— Что запозднились, Филимон Митрич? Поди, час уже ждем, — почтительно доносится с берега, и я снова различаю фигуры людей и серую конягу в пятнах, впряженную в полок.
— Поспешишь — людей насмешишь. При воде работаем, Григорь Федрыч, — откликается Филя и встает рядом со мной у ворота, хотя в этом уже нет надобности. — Мягче чаль, паром-то разобьешь, — незлобно ворчит он и выбрасывает в темноту чалку.
Кто-то там на берегу ловит ее.
— На престол спешите, Григорь Федрыч?
— На престол, Филимон Митрич, к братану.
— Стал быть, в Пешню?
— В Пешню.
— Хлеба-то как у вас ноне?
— Да слава богу. Густы хлеба. Новина богатая будет.
— Председателева баба как?
— Малец. Ден как уж пять разрешилась.
— С сыном, значит, Петра Кузьмича?
— С ним…
— А с тобой-то кто?
— Моя да меньшой Сенька.
— Глоткой вышел. Орать здоров. Умом-то как? — хмыкает Филя.
— Да вроде бог не обидел, — откликается женский голос. — А вы все, Филимон Митрич, шуткуете.
— Фи-и-и-иля-а-а! Па-ро-о-о-ом! — доносится с реки.
— Эвон еще оруны! Лошадь что, председатель на праздники выдает?
— Да нет, из Пешни в район за химией поеду.
— За химией. Эвон! Какая же химия-то?
— Язык не поворачивается. Запоминал, запоминал. А как скажу, все вроде матерно получается. По-нашему вроде как дрожжи. Чтоб всяко растение, как тесто, вверх перло. Питания, стал быть.
— Оно понятно — химия! — солидно замечает Филя.
Паренек, высокий, в сером костюме, босой, с модельными туфлями в руке, заводит на паром лошадь. Придерживаясь за полок и чуть приподняв праздничную юбку, проходит женщина, и Григорий Федорович, закрепляя бортовую слегу, ловко сбрасывает со сваи чалку.
— Фи-и-и-иля-а-а! Че-о-орт! — плывет над рекой голос.
— Ходи шибче, — командует Филя.
И мы с Григорием Федоровичем идем по кругу.
— Слышь-ка, разговор есть, что вторую луну в небо пустят. Химия, а?
— Вполне могет то быть. У братана на престоле деверь должон быть. Поинтересуюсь: летчиком он.
— Ага, при небе, значит. Поинтересуйся, Федорович, поинтересуйся. А то ни по радио, ни по телевизору об атом ни-ни. Скучно даже.
— Фи-и-и-иля, дьяво-о-о-л, паро-о-ом! — вопит мгла.
Ночью мы сидим в тесной клетушке — кубрике на пароме. Шаткая тесовая дверца распахнута, и с реки тянет сыростью. Синее, в конопушках звезд небо прилегло на темные кроны осокорей. Где-то далеко-далеко, за излучиной, полощется в темени желтый лоскуток.
— Рыбаки костры жгут, — говорит Филя, вглядываясь в ночь. — Можа, сетями балуют, а? — спрашивает он меня. И сам себе отвечает: — Можа…
— Сходим посмотрим, — предлагаю я.
— И то, сходим. — Филя поднимается с нар, нахлобучивает на глаза шляпу и, потянувшись до хруста в костях, выходит на паром. — Возьми писательскую «Верку», она полехше моей, веслы под парами, ключ в рундуке.
«Верка» — легкая лодка живущего тут писателя, с голубыми бортами и с синими банками, с белой вязью на носу: «Венера».
Филя не знает «заграничного» имени и величает лодку «Веркой»…
Сидим на веслах, тесно прижавшись друг к другу плечами. Вертлявая, легкая лодчонка ходко идет вдоль берега. Филя иногда глухо поругивает меня за нескладные взмахи. Слова он выбирает самые обидные, но я не сержусь на него, дорожа дружбой. Огонь на реке виден далеко, и плыть нам долго, потому движения наши неторопливы и расчетливы.
— Гля, гля!! — Филя бросает весло и поднимает голову, уцепившись одной рукой в борт, другой в мое колено. — Гля-ко! От те черт, ну чистый шмель, — восторженно шепчет он, уставившись лицом в небо.
Там в звездной сыпучей сутолоке медленно плывет яркая звездочка, плывет направо. Филя вывертывает шею, кренит лодку, прикрикивая:
— Шмель! Ну чистый шмель. От язви тебя в душу. Видна-а-а! Ну как на ладони видна-а-а-а!
Я стараюсь удержать равновесие, как могу отгребаюсь веслом.
— Греби за ним! Греби, — командует Филя и хватается за весло.
Так мы плывем вдоль берега за крохотным комочком света в великой пустоте неба, пока он не скрывается за Утесом, там, где на земле, разгораясь ярче, полощется лоскуток костра.
— Можа, новый, а? — спрашивает Филя, отрывая лицо от неба.
Я вижу восторженные его глаза, капельки пота у переносицы. И капельки и глаза светятся под долгим светом июльской луны.
— Вот ведь чудо! Глядел бы и не нагляделся… — уже спокойно говорит он и налегает на весло.
Плывем. Филя молчит — такое с ним бывает редко. Мне вспоминается: как-то я застал его сидящим подле поселковой чайной. Поздоровался. Филя не ответил. Я присел рядом и вдруг заметил на щеках его слезы.
— Ты что, лишнего перехватил?
— Дурак ты, Оглобель, — сглатывая рыдания и называя меня мальчишеским прозвищем, сказал он. — Лумумбу жалка!.. — И ушел в чайную, махнув сокрушенно рукой.
Пил он тогда дня три сосредоточенно и молчаливо. Бабы поговаривали, что свихнулся мужик, и еще, что ездил он к райвоенкому проситься в Конго.
…Костер горит ярко. Отсветы от него шарят по реке, чернят листву прибрежных ивняков, высвечивают долгую песчаную косу. Густые человеческие тени мельтешат в ночи, слышны плеск, приглушенная, вполголоса, ругань, резкие хлопки по воде.
— Браконьеры!.. Воры, язви их душу, — шепчет Филя, весь напрягшийся, решительный и злой. — Правь в камыш. Посуху брать будем.
— Может, купаются? — осторожно высказываю я предположение.
— Купаютс-с-ся? — шипит Филя. — Моциен… Курорты… А сеть, чтобы утопленников не было? Да? — И зло: — Табань в камыши! С поличным брать будем.
«Венера» щукой входит в камыш, мягко тычется носом в илистый берег.
— Бить меня будут, из кустов чертом сигай и вопи что духу есть: «Руки вверх, стрылять буду!» Весло наперевес, как ружье возьми. Коли не подействует, круши их веслом, поутру разберемся. Полозь за мной и ужом уходи в прибрежный ивняк.
Ползу, прижимая к боку весло, обдирая о сухие ветки лицо и грудь.
Песчаная коса совсем рядом. У огня прыгает голый парень, плаксиво тянет, не попадая от холода зуб на зуб:
— Хо-ло-н-но-о-о, погр-р-р-рет-ся н-н-н-на-до-о-о.
— Ты за мной разом не сигай. Можа, ружье у них, пальнуть могут. Ты тогда сигай, когда бить меня начнут.
— А что, могут драться? — наивно спрашиваю я и чувствую, как холодок подкатывает к сердцу.
— Что, очкуешь? — Филя поворачивает ко мне острое лицо, на скулах шарят отблески костра, а может быть, ходят под кожей желваки. — Вор — он завсегда трус. Ну с перепугу сунет пару раз кулачищем али пальнет с испугу, а потом, уж это верно, побегит. Ух, как побегит, гончими не сгонишь. Понял?
— Ага!
— Ну, я пошел, тольки ты трубней ори, чтоб мороз у самого по коже, а не то что у вора. — И вымахивает из кустов.
В свете костра я вижу его щуплую, крохотную фигурку, громадную шляпу на голове и палку в руке (прихватил где-то в кустах).
— А ну лапы к небу, разбойнички! Порешу всех, как одного! — кричит Филя и бросается к огню.
На реке слышен плеск, свист, возня. От костра бросается голый парень и саженками машет на середину Оки.
Филя, выхватив из костра головню и отбросив палку, как есть, в одежде, лезет в воду, в темноту, где возятся и суетятся люди.
«Собирают сеть», — догадываюсь я.
— Лапы в небо, волчья сыть! — несется над рекой.
— Э-э, Филимон, не шути. Слышь, кому говорю, но шути! А то…
— А, это ты, Паня, сказался! Давно я тебя, шельмеца, мечу, давно!
Развороченный костер вспыхивает ярче. Я вижу, как к Филе, покачиваясь и занося корягу над головой, бредет черным дьяволом Паня.