Я слышу в ее голосе улыбку и тоже улыбаюсь чему-то такому призрачному, далекому и родному, что хочется зарыться лицом в материнскую кофту и затихнуть надолго, услышав мягкий стук радостного сердца.
— Как величать-то вас?
Я назвался.
— А вас?
— Теткой Аришей кличут. А больше по мужу — Прохоровна. На деревне-то как. Чья баба? Прохорова. А теперича навроде как по отечеству — Прохоровна. Хотя по отцу Петровна я. Вам в сенцах постелю, в избе-то душно.
— Спасибо.
— Вы пока поскучайте. А я какой-нито ужин спроворю. Кликну вас.
Тетя Ариша встает и уходит в избу. Тихонько и жалобно поют под ее шагом половицы. Потом теплым светом озаряется окно и куры на старом осокоре начинают недовольно квохтать. Из избы на крыльцо выходит кошка, ласково мурлычет, тычется влажным носом мне в руки.
Я вслушиваюсь в ночь, стараясь уловить какой-нибудь знакомый с детства деревенский звук, но все вокруг тихо. Ни голоса, ни всхлипа тальянки, ни ухабистого шага загулявшего мужичка. И вспомнилось разом только что услышанное: «Своих-то мужиков нету».
«Как нет? — подумалось. — Как же это? Деревня да вдруг без мужика? Быть не может!» И я вдруг только сейчас, до осязаемой боли почувствовал ту затаенную, глубоко спрятанную скорбь, что прозвучала в словах: «Своих-то нету мужиков».
— Идите в избу. Чем богаты, тем и рады, — позвала меня тетя Ариша.
Я стал запоздало извиняться за незваное гостевание, а она, пропуская меня в растворенную дверь, пошутила;
— Пошли бог гостей, и хозяин сытый будет.
Мы прошли в горницу, и я увидел ее при свете. Высокая, но с уже сгорбившейся спиной, в ситцевой широкой кофте и чертой юбке, с мягким, темным от загара лицом в глубоких морщинах и скорбных складках у рта и переносья, с прядкой густых, но уже изрядно седых волос из-под платка, с широкими кистями рук, она показалась мне такой близкой, что я по-сыновьи склонил перед ней голову.
— Умойтеся. Солью вам..
— Да вы не беспокойтесь, тетя Ариша, я и сам.
— Чего уж там, сам да сам… Костюм-то сымайте, запреете в избе.
Я снял пиджак, рубаху и подставил ладони под ковшик.
Она поливала мне, и я видел, как чуточку дрожит ее большая материнская рука. «Сынов вспоминает», — подумалось мне.
После ужина я снова присел на крыльце, чтобы выкурить перед сном папиросу.
Вышла и тетя Ариша.
— Табаком-то как сладко пахнет, — сказала она. — Вы чего в избе-то не курили? Прохор мой завсегда курил. И Ванятка с Егоркой подросли — тоже чадили. Бывалоча, рассержуся: «Чего накадили-то, чисто попы на похоронах…» А нонче-то радость — в дому табак услыхать.
— Сыновья не с вами?
— Улетели соколы. Один в армии. Другой после службы в Сибири оженился, там и живет своею семьей. Дочка в районе, в «Заготзерне» работает. Трое у нас их было. Других не нажили — война помешала. Горевая у нас деревня-то. Горевая. Семнадцать дворов, и ни в один хозяин после войны не вернулся. Все в чужой земле позарыты, порастеряны. А своя-то земля и в горсти мила.
Тетя Ариша вздыхает. Я молчу, закуриваю еще одну папиросу.
— Может, спать пойдете, устали ить?
— Нет, посижу еще маленько.
— Ноги-то, поди, гудут?
— Гудут…
— Не вернулись мужики-то наши к нам, не вернулись. То-то мы горюшка хлебнули с войной этой. Да и опосля тоже. Ломаемся, ломаемся в работе — хвать за карман, ан дыра в горсти. Деревня наша лесная, глухая. К нам и председателев-то как в ссылку присылали. Провинился где-нито — его в Углешню в наказание. Ни у одного духу не хватало боле года прострадовать. При одном только маленько и пожили. При разложенце.
— При ком?
— При разложенце — Митрии Ивановиче. Больно крутой мужик был, но справедливый. Как мышь в нору — все в колхоз тащил. Хлеб нам давал на трудодень. Покосы наши покрывал. Воевал с начальством, чтоб не до нитки колхоз обирали. Мы ему жалеючи, бывалоча, скажем: «Митрий Иванович, не воюй ты, ради Христа, с начальниками. Грозой они на тебя смотрят». Понимаем бабьим умом, что он супротив начальства идет. А он: «Я, бабы, не боюсь богатых гроз — боюсь убогих слез».
Маленько дело-то в колхозе и наладил, но не по скусу пришелся властям. Сняли как разложенца…
Конечно, наша Углешня вдовая, да и во второй деревне, Холмах, у бабонек по ночам подушка огнем горит от слез вдовьих. Ту пожалел Митрий Иванович, другую, оно вроде и в согласии, без зла, ан нашли повод — разложенец…
С тех пор председателев было, что росы на крапиве. Последний — Битюгов. Тот под закат к нам заехал. Горчил, ох, горчил люто.
— Как горчил?
— Горькую пил. В воскресенье — братина, в понедельник — хмелина, во вторник — похмелье, в среду — на оскомину, в четверг — горещап, в пятницу — покланяться, в субботу — не работа. За всю ту пору и народ-то поубегал. Вот и осталось у нас — сам-восьмой дворов да девять вдов. Теперь мы навроде звена при большом колхозе. Вдовьей сторожкой Углешню-то в народе прозвали.
По малости вроде бы и обладилось все. Жить легче стало — ан одиноко все же. Ну уж этому теперича и не помочь. С этим и во сыру землю лягем. Мне что, я не одинокая, а другим бабам как? У меня дочка, сыны, вера у меня.
— Вера?
— Ну да. Моя бабья вера. В бога-то я, почитай, вот уже лет этак сорок не верю. А в свою, бабью, верила и завсегда буду верить.
— А разве есть такая?
— Ой, есть. Я в ней навыклая, в вере-то бабьей. Трудная она, ох, трудная, но верная.
Ее слова поразили меня. Было в них что-то сильное, уверенное, что делает человека выше и чище. Вспомнилась родная бабушка, умершая с голоду в оккупированной деревне во время войны. Она в утайку раздавала свой дневной харч внучатам. Может, потому и выжили мы в страшную ту зиму. И никто не знал тогда, отчего умирает старушка. А умирала она тихо, спокойно, и слова ее были последние: «Верю, родименькие, изгоним супостата и заживем, ох как заживем — сыто да вольготно».
— До войны мы ох как вольготно с мужиком моим жили. Двоих детей нажили. А уж опосля, когда ушел Прохор на войну, вскорости и третий, Ванятка, народился.
Убивалась я по Прохору, ох как убивалася. Что слез выплакала — море разливанное. Да и как не убиваться! В нашем роду, почитай, пять колен вдовствовало. И бабушка, и маманя — все родимых своих за глаза отплакали. Убивалась, а верила, верила вещуном своим, сердцем: дождуся Прохора. Не бывать тому, чтобы закрыл он глазоньки вдали от меня.
Тетя Ариша примолкла, спрятав лицо в ладонях. Она не плакала, а только задумалась надолго.
Тоненький серпик луны соскользнул к лесу, истаял медленно, и темнота уже накрепко легла на землю.
— Спервоначалу письма от Прохора, почитай, каждый день приходили. А в сорок третьем канул он, как говорится, пропал без вести. Но это кому как, а не мне. Вещает сердце, что жив и уж обязательно воротится до дому. С тех пор и жду его неразлучно. Лишенько приходилось. Вестимо — трое на руках. Но я себя блюла. Сватались ко мне хорошие люди. И с достатком, и с ласкою, и с любовью. Да только не могла я супротив веры своей бабьей пойти. Мужняя я жена, и дети у нас. Мать я им, а Прохор — отец родной, другого не надо. Детишек я всех в порядке вырастила. До дела довела. Старший-то и дочка к себе на жительство зовут. Да не могу я пока. Вернется Прохор — каково ему будет с дороги-то обратно в путь? Дождуся, а там и обладится все. Вместе век доживем при земле своей. Оно вроде бы к земле сызнова счастье-то лицом поворачивает. Так ведь тоже не годится. Когда пирог с крупой — так всяк с рукой, когда кнут с узлом — так прочь с гузном. Кому, может, и чудно покажется. Дескать, сдурела баба. Так это все высловье. Бабья вера — дело великое. И вспомните мое слово — вернется Прохор.
Снова вокруг воцарилась тишина. Мне хотелось слазать что-то теплое, ободряющее и дорогое этой женщине. Но я не находил таких слов, которые смогли бы встать рядом с ее великой любовью, именуемой бабьей верой. Я легонько взял ее руку в жестких буграх мозолей и пожал.
— Верю, тетя Ариша! Вернется он, обязательно вернется.
Нет, я не лгал, я верил, что он жив и, быть может, идет где-нибудь по чужестранным землям русский солдат Прохор. Он не мог умереть, ведь его так любят и ждут на родной русской земле.