Крескензо не собирался их разуверять. Девушка продолжала кричать в его мыслях, и от её крика в бешеном темпе колотилось сердце, а пах сводило болезненной тяжестью.
Завтра днём повесят десять еретиков, но главное представление назначено на утро. Поленья для костра уже складывают на главной площади. Обкладывают ими крепкий шест, к которому привяжут очередное изувеченное тело. На брёвна кидают хворост, вспыхивающий в одну секунду. Крескензо с детства ходил на сожжение колдунов и еретиков – родители водили его. Как же он радовался, когда иногда, совсем редко, удавалось оказаться в первых рядах! Отец, высоченный крепкий мужчина, хватал его и поднимал повыше. Крескензо никогда сперва не смотрел на жертву казни. Он смотрел на огонь у края костра. Тот будто специально медленно поднимался к ногам осужденного. Чинно шествовал, готовясь исполнить предназначение – мягко обнять нечестивую душу и помочь ей очиститься.
Вопли сжигаемых заживо нельзя было сравнить ни с чем. Как бы Крескензо ни приказывал мучить обвиняемых, они никогда не кричали так, как на костре.
Каждый раз, когда сгорали ведьма или еретик, толпа вокруг ликовала. В детстве, впервые заметив на лицах людей безумное счастье, Крескензо сначала не понял, что же такого весёлого происходит, но уже через минуту смеялся и покрывал осужденного оскорблениями как мог, вместе со всеми.
На дознании подсудимый откусил себе язык. Врач, всегда находившийся рядом, будто второй палач, несущий страдания спасением, попытался остановить смерть, но ничего не вышло. Тёмная кровь лилась изо рта мужчины водопадом. Заливала камень, словно жертвенный алтарь. Крескензо приказал врачу остановиться, а стражникам – вынести тело. Красные струйки затекли в щели между камнями и медленно впитывались в грязь. Здесь много грязи и много крови. А ещё боль – она впиталась в стены хуже плесени, и её ничем не отскоблить.
Брат Филиппо выбежал из пыточной, закрывая лицо. Он выглядел плохо на протяжении всего дознания: дрожал, потел. Словно это его жгли калёным железом, словно в его ногах ломали кости ударами молота.
Крескензо соврал ему сегодня. Мальчишке не стать инквизитором. Лучше бы ему понять это пораньше.
Вечерело, когда он шёл домой. Улицы пахли навозом и дымом. Закатное солнце окрашивало небо в алый. Иногда от красного цвета Крескензо начинало тошнить. Но всё равно, стоило ему отдохнуть пару дней, как навязчивый красный преследовал его во снах, а в груди зудело от желания увидеть блестящие капли, стекающие по коже.
Что-то стукнулось о носки ботинок. Он опустил взгляд и увидел яблоко. Освежающе зелёное.
– Простите! – воскликнул мелодичный девичий голос. – Я такая неловкая!
Обонянием завладел запах сена, луговых цветов и пота. Девушка присела прямо перед ним, подбирая яблоко и кладя в корзину. Бирюзовые глаза прошили Крескензо насквозь, когда незнакомка подняла круглое личико.
– Ох, простите… – она потупила взгляд. – Падре.
– Ты не сделала ничего плохого, дитя, – он мягко улыбнулся и положил ладонь на её макушку.
Солнце не грело так, как днем, но пряди волос девушки продолжали изучать его тепло и свет.
Незнакомка покраснела от вздернутого носа и до торчащих ушей. Губы у нее были искусанные, светлые широкие брови тянулись одинокими волосками до самой переносицы. Пухлые щеки будто у беременной. Простая крестьянская девка.
Но от ее лица Крескензо не мог оторваться. Нелепые части соединялись вместе и создавали красоту. Не бледный картинный идеал светской дамы, а живую, дышащую красоту цветка, растущего на каждом лугу, но от того не становящегося менее прекрасным.
Свет маленького солнца перед ним проник в грудь, проник в самое сердце. Крескензо сглотнул. Он не знал этого чувства. Ему захотелось проверить, какие на ощупь волосы девушки: мягкие, как пух, или жесткие, будто щетина? Захотелось коснуться её тонких ключиц, виднеющихся из-под платья, схватить за белые ладони и прижать к груди – туда, где разгорался пожар.
И всё потому, что незнакомка смотрела на него глазами, бирюзовыми, словно маленькие озерца посреди еловой рощи.
Крескензо слышал всю жизнь, как другие люди говорили о «любви», о «любви с первого взгляда» и о «любви навек». Но сам он любить не мог, а потому считал, что люди сами выдумали такое бессмысленное слово, чтобы придать жизни смысл. Дело было не в том, что он – священник. Крескензо не испытывал любви даже к родителям, да что там любовь, он не мог вспомнить, чтобы привязывался хоть к кому-то за всю жизнь.