— Такое возможно, если рядом окажется добрый муж, чтобы разделить бремя власти.
Я подразумевал Сесила, но Дадли едва не вскрикнул навзрыд:
— Таким человеком мог бы быть я… — Горячие слезы навернулись у него на глазах. — Разве я этого не заслужил? Ради всего, за что погиб мой отец, Джон, и, если мне суждено умереть теперь…
— Боже, ты не…
Дадли остановил меня вялым взмахом руки, затем закрыл глаза и попытался вздохнуть, но не смог. Должно быть, у него сильно пересохло в горле, от чего воздух застрял комком, и, когда глаза снова открылись, в них была пустота и безнадежность.
— Я видел его приближение.
— Чье?
— Смерть идет за мной. Не ждал ее так скоро, но Господь рассудил, что я не заслужил лучшей доли.
— И как же, — спросил я, вздохнув, — выглядит смерть?
— Старик. Печальный старик.
Я ничего не сказал.
— Парит в двух футах над землей и смотрит на меня сверху жалостливыми глазами. А сквозь старика светит луна. В глазах белое сияние. И холодное, Джон. Очень, очень… холодное.
Бред.
— Боже, спаси меня, но он знает, кто я.
Дадли так крепко цеплялся пальцами за одеяла, что суставы побелели, как кость. С улицы доносились детские крики.
— Бредовый сон, Робби.
— Я видел сквозь него. — Дадли уставил пустой взгляд в потолок. — Он… он знал. — Дадли оскалил зубы, всасывая через них воздух. — Джон, я — покойник. Моя жизнь больше не стоит даже куска дерьма.
— Прекрати…
— Нет! Мне надо тебе рассказать. Исповедуй меня. — Его голова повернулась ко мне. — Ведь ты посвящен в духовный сан, так, Джон?
— Нет! — Я едва не отпрыгнул от его постели. — Нет и нет…
— Ты же был капелланом у Боннера? Занимал кафедру в этом…
— Нет… — заявил я, размахивая руками перед собой. — Я принял сан, потому что это было необходимо, чтобы занять кафедру в Аптоне. Я не врачую душу, и поэтому ты не скажешь мне ни единого слова.
— Прости, Господи… В последнее время ей нездоровилось.
Ей?
Только не спрашивать, ни о чем не спрашивать…
— Кому? — прошептал я.
Несколько мгновений он молча лежал в постели, словно надгробное изваяние в оранжево-красноватых лучах, сочившихся сквозь оконный витраж.
Наконец молчание прервалось, и слова полились из него, будто они принадлежали не Дадли, но тому злому бесу, что поселился в его теле и отравил ему разум.
— У меня было полужелание, чтобы она… исчезла из моей жизни.
Тут Дадли приподнялся на локте и посмотрел мимо меня, словно в комнате кроме нас находился кто-то еще.
— Полужеланий, кажется, не бывает? — Дадли болезненно улыбнулся, пытаясь скрыть страдания за улыбкой. — Я желал… чтобы она исчезла…
— Робби…
— Средь ночи. Тихо приняла бы в предрассветной тиши сладкую смерть.
— Ты не ведаешь, что говоришь.
— Без боли. Я никогда не желал ей испытать боль.
Я отвел взгляд. Как хотелось мне оказаться где-нибудь в другом месте, где-нибудь далеко. Как же хотелось мне не знать, о ком идет речь. Сердце сжималось в моей груди, ибо мне было известно, что Дадли взял в жены Эйми Робсарт, дочь сквайра, в возрасте восемнадцати лет, когда решил, что ему уже не суждено добиться руки Елизаветы.
Однако теперь он был близок к своей мечте, как никогда. Так близок, что злые языки повсюду болтали об этом. Елизавета осыпала его дарами, жаловала ему земли. В то время как Эйми…
Эйми оставалась в деревне.
— Он знал, — прошептал Дадли. — Клянусь, старик знал.
— Твой отец? Твой отец явился тебе во сне?
— Это не мой отец, — ответил Дадли. — И это не сон. Может, я брежу, но я знаю… это не сон.
Его голова утонула в подушке, точно нагруженная свинцом. Я подозревал, что прошлой ночью он ходил в аббатство в поисках своего рода отпущения грехов, но… не нашел утешения. Может быть, даже наоборот.
— Теперь вместо нее умру я, — произнес он. — И вовсе не ночью, а средь белого дня, на глазах у всех. — Его дыхание замедлилось и стало поверхностным. — На глазах у всех.
— Доктор сейчас придет, — сказал я.
Глава 12
БАШНЯ
Несколько минут спустя, когда солнце поднялось над цветными квадратиками витража и лучи стали проникать в комнату сквозь простое стекло, Роберт Дадли погрузился в забытье.