Позволю себе напомнить вам, что я плохо разбираюсь в таких делах. Я — тихий человек. Ученый. Математик и астроном, которому непостижима геометрия любви и неведомы формулы для расчетов траектории прихоти. И если прихоть приумножена еще и мирским честолюбием, тогда… храни нас Господь.
Отойдя от крепчавших миазмов больничного ложа, я встал ближе к окну и солнцу.
Я размышлял о том, какую путаницу в голове могла произвести лихорадка и как сильно могла исказить чувства болезнь. И о том, как человек, способный смело сойтись в бою с видимым врагом, мог превратиться в испуганное дитя, когда невидимый враг оказался внутри него самого. И не мог, в минуты физических страданий, обнаружить самые отвратительные идеи, закравшиеся в его мысли?
Однако теперь неосторожные думы Дадли засели в моей голове. Его краткое признание внутренней вины, скрытой под высокомерием и балагурством, надолго останутся в моей памяти. Как и смысл того, что он рассказал мне.
Все хорошо знали, что Дадли рвется в Тайный совет, и при дворе ходили разговоры, что вскоре он получит куда более важный титул, чем шталмейстер. Мне припомнился один особенный день, когда я разбудил в Роберте Дадли подлинный интерес к астрономии. «Я хочу отправиться к ним, доктор Ди, — сказал он — кажется, лет тринадцати от роду. Мне тогда было около двадцати одного. — Хочу побывать среди звезд».
Что, если прошлой ночью он действительно заглянул в глаза смерти, позвавшей его за собой?
А если умрет?
Я крепко схватился за подоконник.
А если не умрет? Когда он оправится от болезни, следует ли мне напоминать ему о том, что он сказал мне утром в бреду?
И знаете, что было хуже всего? Хуже всего было то, что, принимая во внимание всю эту ватагу хватких инородцев, мнящих себя подходящими женихами и ведущих борьбу за лучшее место в очереди за рукой королевы, более надежного и более способного супруга для Елизаветы, чем мой друг Роберт Дадли, пожалуй, и сыскать было трудно.
Я это понимал. Должно быть, в глубине души понимал это и Вильям Сесил.
Вне всяких сомнений, понимала это и несчастная Эйми.
Стоя в печальных раздумьях возле окна верхнего этажа трактира, где в прошлые времена находили приют пилигримы, я вдруг осознал, что смотрю вниз, на залитый дневным светом Гластонбери. Город жил в привычном утреннем ритме. Знакомая круговерть груженых повозок, домохозяйки с корзинками, дети, лошади и уличные собаки, журчание голосов.
Занятый тяжелыми думами, я поначалу и не заметил, что так отличало его от других городов. Как, похоже, не замечали этого и жители Гластонбери, или, точнее, не замечали того, что от него осталось, возвышаясь над их головами во всем великолепии своего запустения.
Не похожий ни на Бристоль, ни на Бат, Гластонбери сам по себе был чуть больше деревни — беспорядочное скопище домов разного возраста, и ни один из них не стоял на противоположной стороне улицы. Там — лишь монастырская стена, а за ней — драгоценная оболочка того, что некогда было самым изящным, самым богатым культовым сооружением западной Англии.
Минуло два десятилетия с тех пор, как отсюда изгнали монахов и замучили до смерти, а затем четвертовали последнего аббата. Что об этом думаю я? Не стал бы отрицать необходимость реформы или, по крайней мере, освобождения из-под папского гнета. Однако бесчисленные разрушения великолепных строений с последующим грабежом сокровищ и книг — и бессмысленная резня людей, способных понимать их, — казались мне бедствием, подобным разорению Рима варварами. Аббатство служило основой существования города. Теперь эта основа исчезла.
И все же аббатство по-прежнему поражало воображение. Даже лишенное кровли. Даже с голыми ребрами бывшего нефа и полуразрушенной главной башней, заросшей буйной растительностью. Даже сейчас, несмотря на серый февраль, мягкий блеск сохранялся в этих золотисто-желтых камнях, и можно было понять, почему некоторые отказывались поверить в то, что здесь все потеряно навсегда.
Только где все это было теперь? Дух исчез, а люди на улице будто давно позабыли, что тело осталось, и словно не замечали его. Знал ли хотя бы кто-то из них о судьбе мощей Артура? Теперь, когда разболелся Дадли, выяснять это придется мне одному. Что было бы не так трудно, умей я лучше общаться с простым народом.
Продолжая стоять у окна, я только беспомощно покачивал головой. Будучи книжным червем, я не умел провести короткую подготовительную беседу. Там, где Дадли произвел бы впечатление на мужчин и вызвал бы интерес у женщин, я возбудил бы лишь одни подозрения.