Ее попытка связать девушку из комнаты напротив с Дэвидом Уорвиком обеспокоила его. Это обстоятельство могло сделать и без того затруднительное положение вовсе невыносимым. Он сказал со злостью:
— У Найала миллион знакомых. Делает что-то для людей, оказывает пустячные, незначительные услуги, чтобы все чувствовали себя обязанными ему… Такой уж он тип. А Уорвик… это распространенное имя.
— Я бы не сказала.
— Женщины, — едко проговорил Вашингтон, — всегда делают из мухи слона. Стоит двоим людям вместе пообедать, как их тут же укладывают в постель. Цепляются ко всем как банный лист.
Сильвия подалась вперед и наполнила его стакан. Окончив школу в Сиднее, она работала фото-моделью и привыкла к проявлениям несдержанности. Она считала, что артистическая натура должна быть загадочной, необъяснимой, непредсказуемой. Ею следовало восхищаться и уважать — она не раз слышала это. Она же, считая себя самой обыкновенной, никогда не пыталась пыжиться. Большую часть своей жизни она вращалась среди людей, которые увлекались или воображали, что увлекались живописью, музыкой, поэзией, но им не удалось пробудить в ней интерес к искусству. Она знала весь их жаргон, но не заразилась их пылом. Она полагала, что с этим нужно родиться, нужно прийти в этот мир с печатью губ Аполлона на челе. Этим творческим людям, наделенным воображением, все поклонялись, им прощались любые недостатки, им дозволялось все. Последние семь лет жизни она посвятила этим людям. Она жила с тремя художниками, которые видели в ней образ своей любимой, умершей или предательски вышедшей замуж во второй раз матери. Наконец, когда ее оставил последний из них, она в отчаянии уехала в края, где, как ей говорили, мужчины сделаны из другого теста, чтобы здесь увлечься еще одной творческой личностью — Филиппом Вашингтоном.
Конечно, он не был творцом в прямом смысле этого слова. Его творческие достижения ограничивались небольшими витиеватыми поэмами, туманный смысл которых Сильвия, пугавшаяся изобилия папуасских названий, была не в состоянии постичь. Однако в них было нечто свежее, идеи и восторженное исступление. Не балет, но туземные пляски, не Пикассо, но пестрые маски, не континентальные блюда, но странные, экзотические, неудобоваримые сочетания таро и картофеля. Здесь присутствовали и прежние, узнаваемые черты, словно призраки былых ее любовников, просвечивающие на фоне причудливых форм, навеянных двенадцатью годами жизни в тропиках: бурные, но скоротечные чувства, точный, живой, безжалостный язык, истерические взлеты и глубины радости и отчаяния.
— Вот, — с нежностью в голосе сказала она, — выпей еще. — Когда он был навеселе, то казался спокойнее, а потому, думала Сильвия, чувствовал себя счастливее. Оттаяв, он погладил ее по руке.
— Моя маленькая неряха.
— Думаю, этот дом так действует на тебя, — мягко проговорила она. — Наверное, тебе не нужно было приходить сюда. Только сильные женщины вроде меня могут спать рядом с мертвецом.
Ее слова понравились ему. Он гордился своей впечатлительностью, хотя в последнее время она тревожила его.
— Куда мне еще идти? — надулся он. — Несмотря на твою глупость, ты единственная родная мне душа в этом ужасном городе.
Сильвия улыбнулась и закрыла глаза. Постоянные обиды не ожесточили ее, и почти каждое сказанное им слово отдавалось в ее душе болью. Но на лице не отражалось ни тени страдания.
— До сих пор тебе нравилось таскаться по чужим домам, — заметила она.
— Здесь все рушится, — с горечью проговорил он. — Дом так и кишит тараканами. Я не смогу здесь спать. Они топчутся на голове, будто слоны. А Реи такой дурень, что не может даже заварить чай.
— Говорила я тебе, ты еще пожалеешь, что уволил тех двух туземцев, — сказала Сильвия. — По крайней мере, тот грязный старый черт, что повыше, хорошо стряпал.
— А я не жалею, — по-детски заупрямился он. — Нечего меня утешать. Только дураки жалеют. Я — никогда!
Он не хотел обидеть ее. Он считал ее неспособной на сильное чувство, неспособной понять и половины его слов. Просто ему нужно было кому-то изливать душу. Но теперь, глядя в безмятежное лицо Сильвии, он позавидовал ее трезвому, простому взгляду на жизнь. Он встал, опустился у ее ног на пол и зарылся носом в подол ее юбки. Сильвия погладила его по голове и улыбнулась. Она уже почти не обращала внимания на его вспышки раздражения, потому что они всегда завершались вот так.
Она напоминала Вашингтону не мать, а сестру, которая была на десять лет старше и заботилась о нем все его детство и юность. Эта прямая, самоотверженная хромая женщина жила в Мельбурне и занималась «художественной» керамикой.