Веники на Агриппу собирали из разных деревьев. Ветка березы, ветка ольхи, ветка ивняка — каждое дерево со своим умыслом и силой. Одним положено в бане париться, вторым скот оббивать, чтоб не хворал весь год, да темные не таскали (как будто удержит нас жалкий березовый прут), а третий кидают через плечо, выйдя из парилки. Если упал вершиной в сторону погоста — помрешь в течение года, прямой дорогой к Чернобогу на поклон.
“Что-что, а веник Ганна собрала знатный! Не зря нашим девкам с молоду в головы втолковывают, как надо и что каждая его часть значит.”
— Ганна одарила никак? — словно прочитав мои мысли, насмешливо уточнил развалившийся на банной лавчонке друг. Его деревянная кружка, размером чуть не с лохань, приятно обволакивала ароматом медовухи.
— Завидуй молча, — небрежно кинув полотенце в друга, занял скамью напротив Светослава, зачерпнув чаркой из бочонка рядом. — Хороша медовуха.
Настроившись на приятный вечер без баб и их дури, расслабился, откинув голову на бревенчатые стены. Пар приятно пробирался под кожу. Не успел пригубить медовуху толком, как послышался протяжный вой, грохот и взрыв откуда-то со стороны входа. Парную тут же обдало жаром вспыхнувшего пламени, языки огня слизали веник, голодным зверем набросились на почерневшее полотенце.
“Знатно занялся огонь, зараза!”
Полыхнуло так, будто бензином облили и подожгли. Огонь стеной отделил нас со Светославом от выхода, гарь тут же наполнила небольшую комнатку парилки, и без того душной донельзя.
— А вот и Лихачёв явился, — даваясь смехом, проклятущий змей нежился в пламени, будто парным молоком мамка купала. Повезло же, твари ползучей, огня не бояться!
— Светка, туши, мать твою! — задыхаясь от дыма, заорал я, ливанув из стоящей рядом лохани на перекинувшийся на мою лавку огонь. Убить меня, конечно, не убьет, но гореть заживо так себе удовольствие, даже зная, что в итоге не сдохнешь.
— Скучный ты, Кир, как старый дед, — послышалось ленивое из-за дымной завесы, но огонь сразу же пропал, только горынычева саламандра, довольно шипя и облизываясь развалилась на каменном полу.
— Еще раз назовешь меня бабским прозвищем, лично твои яйца перебью, — напомнил Светослав, но в голосе все еще плясали смешинки. Мы оба знали, что он мне навредить не сможет никогда. Присяга есть присяга.
Я хмыкнул, возвращаясь на обгорелую скамью. Когда появилось это прозвище уже и не вспомню. Наверное, ещё с детства повадился дразнить друга Светкой, сокращая его имя на бабский манер. По юности он бесился смешно, даже как-то порывался навалять мне, но только сам же и пострадал — получил обратку за нарушение магической клятвы. Издревля Горынычи служили охраной при Чернобоге, а значит и при Кощеевых. Потому и не могли бунтовать против тех, кому принадлежали их жизни.
— Сорян, мужики, это не я — всё гены виноваты, — из-за дверного проёма появилась вечно довольная рожа Тима, всегда и везде опаздывающего. Он даже родиться и то опоздал! Пересидел, дурила ленивая, две лишних седьмицы.
— Ты хоть предупреждай, Лихачёв, а вдруг были бы не одни?
— И подумаешь! Ты в скромники что ли заделался, Кир? Вот это новость для "Правды Лукоморья" (прим. автора: местная газета). Сдать тебя что ли журналистам с потрохами? — не найдя, куда приземлить свой зад, Тимофей пихнул в бок Света, чтоб тот подвинулся. Моя-то скамья обгорела чуть не до половины, сам еле разместился.
— Может, я за невинные жизни боюсь. Грех на душу брать не хочу, — проворчал, морщась. В воздухе все еще воняло гарью и запах неприятно щекотал нос.
Дружный, бессовестный ржач был мне ответом.
— Извиняй, но это очень смешно, Кир. Слышал, Свет, Кощей боится упокоить лишнюю душу! Умора, ну! — задыхаясь от хохота, Лихачёв без грамма страха смотрел на сгусток тьмы в моей ладони. — Тягаться завтра будем, братан, остынь. Дождись уже Купалы, не гневи Даждьбога.
Тяжело вздохнув, развеял послушную некромагию.
“И правда, завтра можно будет оторваться на славу! А сегодня очищение и медитации”
Попарившись и поныряв в протекавшую позади баньки Смородинку — (прим. автора: река, разделяющая мир живых и мертвых) — мы, слегка захмелевшие на меду, вышли на спор кидать веники. Тимофеев упал вершиной к реке, Горынычев — в сторону мира яви, людского мира, а мой аккурат на погост.
— Эх, ничему нельзя нынче доверять, даже дедовским приметам, — наигранно — раздосадовано вздохнул хохмач-Тим. — Ну куда тебе на погост, ты ж Бессмертный, сволочь.
— Хочешь притопим тебя прям тут, в Смородинке, тогда хоть твое предсказание исполнится, идиота кусок, — пьяно огрызнулся я, заржав над шутливо-испуганной рожей друга. — Шут ты гороховый, Тим. Даже не скажешь, что из приличной нечистой семьи!