Как-то раз мать оставила меня одну так надолго, что я поужинала кожурой от банана и яичной скорлупой. Пыталась закусить набивкой дивана, но не сумела ее проглотить. Почти все детство я боролась с этим страхом – что меня медленно пожирает изнутри голодная кошка.
Вряд ли мать оставляла меня дольше чем на день, но для одинокого ребенка время тянется ужасно медленно.
Помню, как она вваливалась в дом, падала на диван и часами лежала в отключке. Я засыпала рядом, свернувшись клубком в другом углу дивана, потому что боялась от нее отойти.
Утром после таких загулов меня обычно будил запах еды: Жанин готовила завтрак. Не всегда завтрак в привычном понимании слова – это мог быть зеленый горошек, яйца или просто разогретый куриный бульон из банки.
Примерно в возрасте шести лет я начала обращать внимание на то, как работает плита – чтобы знать, как с ней управляться, если мать опять исчезнет.
Многим ли шестилеткам приходится учиться пользоваться плитой из страха, что их сожрет изнутри голодная кошка?
Наверное, я просто вытянула несчастливый билет. Большинству детей достаются такие родители, по которым можно скучать, когда те умрут. Остальным везет меньше: их родители своей смертью оказывают детям услугу.
Пожалуй, больше всего я признательна матери именно за то, что она умерла.
Баз разрешил посидеть в патрульной машине, пока будут выносить тело, – чтобы я не мокла под дождем и не торчала дома. Вот мать уложили на каталку, накрыли белой простыней и закатили в труповозку – даже «Скорую» вызывать не стали. А смысл? В нашем городке люди младше пятидесяти умирают исключительно от зависимости.
Не важно, от какой именно. В конечном счете любая зависимость смертельна.
Я прижимаюсь щекой к стеклу и смотрю на небо. Звезд сегодня нет. Даже луны не видно. То и дело вспыхивают молнии, освещая скопления черных туч.
Погодка под стать случаю.
Баз открывает дверь и нагибается. Дождь сменился моросью, поэтому лицо у него слегка влажное, будто покрыто испариной.
– Подвезти тебя куда-нибудь? – спрашивает он.
Я мотаю головой.
– Если позвонить надо – не стесняйся, бери мой мобильник.
Опять мотаю головой:
– Все нормально. Домой уже можно?
Не знаю, так ли я хочу обратно в трейлер, где недавно испустила дух моя мать, но более заманчивых альтернатив на горизонте что-то не видно.
Баз отходит в сторонку и раскрывает передо мной зонтик, хотя на улице уже не льет, а я все равно промокла насквозь. Иду к дому, Баз с зонтиком шагает сзади.
Вообще-то я не очень хорошо знаю База. Зато с Дакотой, его сыном, знакома очень близко – настолько близко, что сама не рада.
Интересно, Баз осознает, какого вырастил сына? С виду Баз – человек порядочный, и к нам с мамой он всегда относился нормально. Иногда, патрулируя улицы, он проезжает через трейлерный парк и заглядывает к нам – справляется, как дела. В такие минуты он будто ждет, что я зарыдаю и попрошу забрать меня отсюда. Разумеется, я не рыдаю. И не прошу. Такие, как я, отлично умеют изображать благополучие. Я улыбаюсь, говорю, мол, дела замечательно, и тогда он облегченно вздыхает, радуясь, что я не дала ему повода для звонка в опеку.
Очутившись в гостиной, я не могу отвести глаз от дивана. Он теперь выглядит иначе. Как будто на нем кто-то умер.
– Все нормально? Ночь впереди…
Я оборачиваюсь: Баз стоит за дверью под зонтом и смотрит на меня. Взгляд добрый, сочувственный, но я-то знаю, что в мыслях он представляет гору бумаг, которые ему придется заполнить по нашей милости.
– Да, все хорошо.
– Завтра загляни в бюро ритуальных услуг – надо устроить похороны. Они сказали, что ждут тебя в любое время после десяти.
Я киваю, но он не уходит. Только стоит на крыльце, переминаясь с ноги на ногу. Потом закрывает зонт на улице – неужто верит в плохие приметы? – и шагает через порог.
– Знаешь, – говорит Баз и так морщит лоб, что даже плешь идет складками. – Если ты не доберешься до ритуальщиков, они похоронят ее безвозмездно. Никакой церемонии не будет, зато и платить не придется.
Ему явно очень неловко говорить об этом. Он невольно косится на портрет матери Терезы и виновато опускает глаза, будто та его пожурила.