– Мааам, – я закатил глаза и почесал шею там, где у основания черепа притаился миниатюрный Третий пентакль Юпитера. Татуировка с этим сигилом есть у всех, её наносят вскоре после рождения и крещения. Моя всегда зудит, когда я нервничаю. Пока я был совсем маленьким, родители беспокоились, что я войду в те четыре процента населения, у которых проявляются экстрасенсорные способности, и меня придётся отдать в ученики какому-нибудь экстрасенсу, который живёт далеко-далеко, чтобы я мог научиться защищать Нетронутых (тех, кто не видит и не слышит призраков). К счастью, этого не произошло. Более Нетронутого, чем я, днём с огнём не сыщешь. – Моя комната и бутсы в полном порядке. Сигилы даже не стёрлись.
Мама бросила на меня взгляд через зеркало:
– Я всё никак в толк не возьму, что тебе этот духобол… Может, на следующий год попробуешь обычный футбол?
– Мам… – Я откинулся на сиденье и пристегнул ремень безопасности. – Футбол – это скучно. Духобол гораздо увлекательнее. Мяч в футболе приходится пинать, чтобы он летел туда, куда тебе нужно, а в духоболе никогда не знаешь, куда он полетит сам по себе.
Я понимал, что её на самом деле беспокоило. Она хотела знать, почему меня так тянет к этой «опасной» игре, в которой полтергейст может вырваться из мяча, стоит повредиться защитным символам. Она доставала меня этим сотни тысяч раз в неделю, что было просто безумием, потому что если бы такое случилось – а это ОЧЕНЬ маловероятно, – то наш командный экстрасенс легко бы с этим разобрался.
– Просто мне не нравится такой спорт… – пробурчала она. Перевожу: я выиграл. Переживать из-за такого пустяка было глупо, и она это знала. Полтергейсты – неприятные духи, но они никогда не жили. Это не то же самое, что душа человека. Мама нажала кнопку на пульте, и дверь гаража со скрипом поползла вверх, открывая нашему взору серое небо. – Отец с утра показывает дом, но он пообещал встретиться с нами на стадионе.
Я сжал кулаки так, что ногти больно впились в ладонь, оставляя маленькие серповидные отпечатки. Да, конечно. Типичный папа.
Мы ехали по нашей улочке в молчании, наблюдая, как привычный утренний туман потихоньку развеивается над извилистой гладью Миссисипи. Мама вырулила на шоссе и ахнула.
В зеркале заднего вида я увидел, как расширились её глаза.
Она ударила по тормозам. Машина вильнула, и ремень безопасности больно врезался мне в грудь. Раздался пронзительный скрежет металла, затем гудок, и следом – оглушительный взрыв стекла. Осколки разлетелись во все стороны. Сердце рванулось в горло и задушило мой крик.
Звук и движение слились воедино.
Дверь рядом со мной смялась и с хрустом впечаталась мне в бедро. Жгучая боль пронзила ногу, и я провалился в темноту.
Первое, что я услышал, очнувшись, – ритмичный писк. Нога сразу же запульсировала, словно отбойный молоток. Я попытался пошевелить пальцами ног, но не смог. Глаза слипались, но открывать их мне всё равно не хотелось. Каждая моя клеточка утопала в боли, словно все кости в теле полностью переломали.
Кто-то сжал мою ладонь. Ладно, возможно, рука ещё цела. Я разлепил веки и посмотрел вверх.
– Мама? – прохрипел я.
Она сидела рядом и держала меня за руку, встревоженная, но невредимая:
– Я здесь.
Моя нога, зафиксированная гипсом, висела на каком-то ремне, прикреплённом к больничной койке. К моему телу тянулось множество трубок и проводов. Слёзы текли по моим щекам:
– Я больше не смогу играть в духобол.
Вот и всё, что я смог сказать. Внутри меня боролись страх и гнев. Как это произошло? За что?
Но мама только сильнее сжала мою ладонь. Вместо привычной улыбки, которую она всегда дарила мне, когда я болел, я увидел на её лице печаль:
– Ты жив. И ты поправишься. Остальное неважно.
Она вложила в мою ладонь что-то прохладное и гладкое. Это был Назар Бонджук, её амулет, яркий сине-белый стеклянный глаз, защищающий от зла. Она привезла его из Турции с одной из конференций, посвящённых исследованию истории оккультизма, и с тех пор никогда не снимала.
– Тебе это нужно больше, чем мне.
– Но зачем? В больницах полно сигилов, – Усилием воли я заставил себя немного приподняться.
Её шея, обычно украшенная блестящим Назаром, теперь выглядела бледной и уязвимой. Мама бросила взгляд на широко распахнутую дверь в палату и затем снова посмотрела на меня:
– Я должна идти. И я люблю тебя, помни об этом.
В последний раз сжав мои пальцы, она встала и вышла за дверь.
Сердце часто забилось где-то в районе горла. Почему она оставила меня здесь? Одного? В таком состоянии? И почему, во имя Соломона, отдала мне свой амулет? По телу пробежала новая волна боли, и я откинулся на жёсткую больничную койку, вдыхая тошнотворный запах антисептика.