Особь была длинной и такой же худой, как детеныш. Как будто маленькое тело вытянули. И груди без сосков – просто два упругих холма – явно обозначали половую принадлежность. Ребра не вздымались от дыхания, впалый живот не двигался. По всем признакам монстр был мертв. Кожа выглядела гладкой, только на икрах виднелись несколько пятен коры.
Молодая.
А если есть зачатки коры, значит, и выжившие были. Не врали про кожу-кору.
Глеб подошел к треугольному лицу. Большие глаза были раскрыты и глядели в черное небо. Стеклянные глаза. Глеб присел на корточки и тронул холодное худое запястье. Пульса не было.
А может и сердца нет у них? – мелькнуло, но тут же захлопнулось в голове: – Нет, у детеныша был пульс, был.
Глеб не выпускал запястье. Ледяное, твердое, с круглой косточкой у тыльной стороны кисти – совсем человеческой косточкой.
Аля любила спать, положив на Глеба тонкую руку с такой же косточкой на запястье. Глеб любил спать один. Глеб вообще планировал спать один. Только Аля…
Глеб не хотел ребенка, не хотел всего этого головняка… Это же как впустить вирус. Это Аля решила. Хитростью, без антивируса… в самый кульминационный момент, нависая над ним, не спрыгнула, когда он хотел стянуть ее с себя, а крепче вцепилась в бока Глеба и легла на грудь, затихнув.
Тимоха вышел смешным. Больше никакого подходящего слова Глеб не нашел. Да и не искал. Случилось как случилось, только Алька должна же теперь как-то выкручиваться. Слушаться что ли, в глаза заглядывать и не пытаться нагнуть. Все они только и хотят вот этой хрени. Чтобы платье, живот, горько, и пальчиком потом тыкать, что не так. Юзать.
Тыкать, как эти уродливые деревья над существом тыкают ветками в небо.
Тело существа трогал ветер. Талия в обхвате не больше Алькиной. Алька себя вот так же уродовала после родов. Как-то Глеб упомянул, когда Алька вернулась после роддома и стянула с себя несуразный сарафан – со своего необъятного живота, будто и не вылез из живота человек – упомянул, что теперь в доме завелся слонопотам. И Алька себя принялась уродовать. На «ресет» перезагрузки жала: бегала в ванную после еды и блевала, пока не превратилась вот в такое же… вытянутое бесформенное, детское, скелетное. С этой острой костью на запястье. И потом она перечила. Всегда. Будто Глеб заставлял ее этот гребаный штамп в паспорте ставить. Все они на этом помешаны. На этих штампах, костях, полосках на тесте – один и тот же софт.
Эта вот тоже. За детенышем своим шла.
Только не мог понять, почему особь упала замертво. Не анабиоз же, в самом деле… Бессознательно коснулся серого лба. Маленькая безволосая голова лежала на твердой стылой земле. Может вирус? Хоть что-то должно было рано или поздно на них найтись. На каждого хищника есть другой хищник, на каждого «трояна» – Касперский.
Алька… Все они хищницы, охотницы на принцев на белых скакунах.
Может, все же контрольный? В голову – туда, где глазницы, – чтобы наверняка.
Глеб встал. Прошелся вдоль лежащей. Закоченевшие сверкающие глаза продолжали изучать черную утопию неба. Надо закрыть их. Глеб тронул рукой ледяные веки, но веки не сомкнулись. В темные глаза ночное небо загружалось. Беззвездное. Несбыточное.
Занес ружье и направил в зрачки. Щелкнул затвором и пригвоздил маленькую голову двумя короткими. Крепче к северной земле. Отдало в плечевой сустав. Глеб инстинктивно просунул руку под расстегнутую куртку и размял жилистое плечо.
Потом вернулся в дом. Детеныш продолжал судорожно дышать: то часто, то снова замедляя темп. Взгляд его не был стеклянным. Глеб прикоснулся к ребрам. Под ними билось сердце. Что-то смешное было в нем, нелепое. Как в Тимохе. И у него – та же острая косточка на запятье. Алькина. Глеб тронул ее. Твердую, острую, как острие его зрачков, направленное прямо в глаза Глеба. Словно монстр говорил с ним, ждал каких-то ответов.
Глеб решительно подошел к газовому котлу и, секунду помедлив, разжег огонь. Тепло шепотом заскользило по толстым трубам через весь дом. Дом оживал, шептался, потрескивал, начинал дышать.
Алька сказала Тимохе, стоящему у порога: «Ну и ничего, ну и другого папку найдем. Лучше».
Ага, найдешь. Пацану такое сказать.
Долго отогревал на круглых старых трубах замерзшие руки и смотрел на свои тонкие пальцы с выпирающими красными костяшками на фалангах. Потом сел на скрипнувший деревянный стул, разулся и положил ноги на батарею. Через синие носки проникало тепло.
В теле становилось мягче, добрее.
Обернулся на кровать с детенышем. Голова детеныша теперь была повернута к Глебу и смотрела на него проникающим, немигающим взглядом.