— Но… они и вправду могут установить такой высокий залог?
— Зависит от судьи. Председательствовать будет Ковитский — он у них еще и главный по надзору за большим жюри. Ковитский — крепкий орешек. С ним у вас хотя бы какой-то шанс есть.
— Но если они повысят залог — сколько мне дадут времени, чтобы собрать деньги?
— Времени? Да как соберете, так и выпустят.
— Выпустят? — Ужасная догадка. — Что значит выпустят?
— Выпустят из-под стражи.
— Но зачем меня нужно брать под стражу?
— Ну, с момента, когда установлен новый залог, вы под стражей до тех пор, пока он не внесен, если вы не внесете его немедленно.
— Минуточку, Томми. Уж не хотите ли вы сказать, что если мне завтра утром повысят залог, меня возьмут под стражу сразу же, как только утвердят новую сумму?
— Ну да. Но вы не спешите с выводами.
— То есть меня возьмут прямо там, в зале суда?
— Да, если… да вы не…
— Возьмут и поместят — куда?
— Ну, в следственный изолятор в Бронксе, по-видимому. Но дело в том, что…
Шерман сидел и тряс головой… Ощущение у него было такое, будто воспалились мозговые оболочки.
— Это выше моих сил, Томми.
— Зачем же сразу предполагать худшее! Мы еще многое можем сделать.
Шерман, продолжая трясти головой:
— Никаким способом я не могу за нынешний вечер собрать полмиллиона и сложить в мешок.
— Я же ни о чем подобном не говорю. Что вы в самом-то деле! Там же все-таки будет слушание. Судья должен будет выслушать аргументы сторон. У нас есть сильные доводы.
— Да, конечно, — отозвался Шерман. — Но вы ведь сами говорили, что это политический футбол. — Он сидел понурившись и мотал головой. — Боже мой, Томми, это выше моих сил.
Рэй Андриутти наворачивал сосиски, запивая их кофейной бурдой, а Джимми Коуфи, говоря с кем-то по телефону об очередной бодяге, в которой ему предстояло разбираться, вздымал кверху огромный надкушенный бутерброд с ростбифом и размахивал им как дирижерской палочкой. Крамер голода не чувствовал. Он внимательно читал статью в «Сити лайт». Статья его захватила. Подумать только: любовное гнездышко с пониженной квартплатой — 331 доллар в месяц. Это разоблачение на самом деле ни в ту, ни в другую сторону на ход дела не влияло. Мария Раскин, конечно, уже не выглядит той трогательной милашкой, которая всех покорила на заседании большого жюри, но полезным свидетелем она все равно остается. И когда она исполнит свой «шуумановский» дуэт с Роландом Обэрном, Крамер в два счета упрячет этого Шермана Мак-Коя в кутузку. Любовное гнездышко, пониженная квартплата, 331 доллар в месяц. А что, если взять да позвонить мистеру Хиллигу Уинтеру? Почему бы и нет? В любом случае его следует допросить… проверить, вдруг он сообщит какие-либо дополнительные подробности об отношениях Марии Раскин и Шермана Мак-Коя в связи… в связи с любовным гнездышком с пониженной квартплатой 331 доллар в месяц.
Шерман вышел из гостиной в холл, прислушиваясь к звуку собственных шагов по торжественному зеленому мрамору. Затем он повернул и, так же вслушиваясь, пошел в библиотеку. Только одна лампа — около кресла в библиотеке — оставалась еще не включенной. Теперь он включил и ее. Вся квартира, оба этажа, сияла огнями и пульсировала тишиной. Сердце панически колотилось. Под стражу… Завтра они опять засадят его — туда. Хотелось крикнуть, позвать кого-то, но во всей огромной квартире не было никого, кто бы его услышал; да и вне квартиры тоже.
Он подумал о ноже. Рассуждая отвлеченно, это инструмент стальной надежности — длинный кухонный нож. Но затем он попытался представить себе его в действии. Куда он его воткнет? Сможет ли выдержать? Вдруг только напустит кровищи и этим все ограничится? Выброситься из окна. Сколько отсюда лететь до мостовой? Секунды… нескончаемые секунды… лететь и думать — о чем? О том, как это повлияет на Кэмпбелл, о том, что он избрал выход, к которому прибегают трусы? И потом — насколько это у него всерьез? Или он нарочно предается суеверным измышлениям — мол, вообразив худшее, он сможет выдержать то, что произойдет, когда его снова бросят… снова туда? Нет, он этого не выдержит.
Он снял трубку и опять набрал номер в Саутгемптоне. Гудки; весь вечер там никто не отвечает, несмотря на то, что, по словам матери, Джуди с Кэмпбелл, Бонитой, мисс Лайонс и таксой выехали из дома на Семьдесят третьей улице Ист-Сайда в Сауггемптон еще до полудня. Видела ли мать статью в газете? Да. Видела ли ее Джуди? Да. Мать даже не смогла себя заставить что-либо сказать по этому поводу. Что скажешь о подобной мерзости? А Джуди каково? Она вообще не поехала в Сауггемптон! Решила исчезнуть, взяв с собой Кэмпбелл… на Средний Запад… назад в Висконсин… Вспышка памяти: унылые равнины, лишь изредка оживляемые модернистскими грибами алюминиевых серебристых водонапорных башен да рощицами чахлых деревьев… Вздох… Что ж, там Кэмпбелл будет лучше, чем в Нью-Йорке, где все напоминало бы об опозоренном отце, которого на самом деле уже нет на свете… об отце, у которого отсечено все, чем определяется человеческая личность, кроме имени, превратившегося в кличку карикатурного злодея, над которым газеты, телевидение да и вообще любые клеветники вольны издеваться как им заблагорассудится… Он совсем сдался и тонул, тонул, тонул в бесчестье и жалости к себе… но тут, примерно на двенадцатом гудке, трубку подняли.
— Алло?
— Джуди?
Пауза.
— Я так и думала, что это ты, — произнес голос Джуди.
— Ты, конечно, видела статью, — сказал Шерман.
— Да.
— Понимаешь, я…
— Если не хочешь, чтобы я повесила трубку сразу, не начинай об этом. Даже не пытайся.
Он замялся.
— Как Кэмпбелл?
— Нормально.
— Насколько она в курсе?
— Она понимает, что что-то случилось. Какая-то неприятность. Не думаю, что она знает какая. По счастью, в школе уже нет занятий, но и без того будет довольно скверно.