Эту мысль он предпочел не додумывать.
А когда знаешь, что Мак-Кой, в сущности, такое же дерьмо, только с более выигрышной анкетой, можно ни о чем уже не беспокоиться. И попал он в эту историю потому лишь, что здесь его естественная среда, питательная почва для такой мрази.
Утвердившись в правоте своего дела, Крамер позволил себе предаться откровенной ненависти к этому псевдоаристократу, сидящему всего в нескольких шагах от него и наполняющему комнату миазмами своего предательства. Когда слушаешь эти два голоса на пленке — аристократический баритон Мак-Коя и протяжный южный говорок Марии Раскин, — не нужно большого воображения, чтобы представить себе, что там происходит. Паузы, дыхание, шорохи — ага, это Мак-Кой, подонок, заключает свою роскошную шлюху в объятия… А квартирка на Семьдесят седьмой Ист-Сайда, где они встречались! У этих обитателей Северного Ист-Сайда только для удовольствий — для удовольствий! — есть специальные квартиры, тогда как ему приходится изо всех сил скрести в затылке (и в карманах), силясь придумать, где бы воспользоваться благосклонностью мисс Шелли Томас. А Красотка и Стукач все болтают… Когда она вышла из комнаты за выпивкой, возникла пауза, во время которой раздался какой-то скрежет — наверняка это Мак-Кой пощупал спрятанный микрофон. Стукач. Вновь зазвучали голоса, и она сказала: «Ох, и многим же, наверное, хотелось бы послушать этот наш разговор!»
Услышав это, даже Ковитский не удержался от того, чтобы не обвести глазами комнату, но Крамер из принципа не ответил ему улыбкой.
Опять голос Марии. Теперь она жалуется на семейную жизнь. Когда, к черту, о деле-то заговорят? Какие-то скучные бабьи жалобы. Ну, вышла замуж за старика. А чего, интересно, ты ожидала? — лениво подумалось Крамеру. Он ее ясно видел, словно она сидит тут же с ними в комнате, — томно закидывает ногу на ногу, поглядывает с улыбкой…
Внезапно Крамер насторожился, будто от толчка:
«Сегодня ко мне приходил какой-то тип из Окружной прокуратуры Бронкса, с двумя следователями». — Затем:
— «Напыщенный такой мелкий поганец».
Его как ошпарило. Особенно задело слово «мелкий». Этакое снисходительное презрение к нему с его могучими грудинно-ключично-сосцевидными мышцами — и он поднял голову посмотреть, как реагируют остальные, готовый прибегнуть к спасительной усмешке, если эта возмутительная фраза у кого-нибудь вызовет улыбку. Но на него никто не смотрел, и уж тем более Мак-Кой, которого Крамер в тот момент задушил бы собственными руками.
«Все этак голову откидывал и что-то гадкое выделывал шеей — как-то вот так, вот так, а на меня поглядывал сузив глазки. Поганец».
Лицо Крамера стало красным, запылало от гнева и — хуже того — смятения. Кто-то в комнате то ли кашлянул, то ли хмыкнул. «Сука!» — холодно определило его сознание. А подсознательно вся нервная система кричала: «Мерзавка, сокровеннейшие мои надежды рушит!» В этой полной народу комнатке он испытывал ту боль, с которой мужское эго теряет невинность, когда мужчина впервые слышит нелицеприятное, категорично высказанное мнение красивой женщины о его мужских достоинствах.
Дальше пошло еще хуже.
«Он все разложил по полочкам, Шерман, — говорил голос из магнитофона. — Если я буду свидетельствовать против тебя и подкреплю этим показания другого свидетеля, меня нетронут. А иначе меня объявят соучастницей и привлекут по статьям этим…»
Затем: «Он даже снабдил меня ксерокопиями газетных статей. Практически задал колею. Эти, дескать, статьи правильные, а эти состряпаны с твоей подачи. Если я скажу, что произошло на самом деле, попаду в тюрьму».
Лживая сука! Конечно, он загнал ее в угол, но он не задавал ей никакой колеи! Он не инструктировал ее в том, что именно говорить, не отговаривал выходить с правдивыми показаниями… У него вырвалось:
— Судья!
Ковитский отстраняющим жестом поднял ладонь, пленка продолжала крутиться.
Голос помощника прокурора напугал Шермана. Но судья не дал тому слова. Шерман напрягся в ожидании того, что прозвучит дальше. Голос Марии: «Иди ко мне, Шерман».
Всем существом он прочувствовал заново тот миг — тот миг и ту ужасную борцовскую схватку… «Шерман… Что у тебя со спиной?» …И это еще только начало!.. Дальше его голос, его собственный жалкий, лживый голос: «Ты не представляешь, как я по тебе соскучился, как ты нужна мне». И голос Марии: «Ну… Вот же я». Потом ужасное предательское шуршание — и он вновь ощутил запах ее дыхания и прикосновение ее рук к спине. «Шерман… Что это у тебя на спине?» В комнате словно забил фонтан стыда. Шерману хотелось провалиться сквозь землю. Он вжался в кресло. Уронил подбородок на грудь. «Что у тебя под рубашкой?»… Ее пронзительный голос, его неуклюжие отговорки, беспорядочные стуки, сбившееся дыхание, вскрики… «И провод, Шерман!»… «Ты что — мне же больно!»… «Шерман, ты подлый, бесчестный гад!» Как это верно, Мария! Невыносимо верно! До Крамера все доносилось как бы сквозь багровый туман стыда. Сука и Стукач — па-де-де, обернувшееся мерзкой дракой. Насмеялась, унизила, опорочила, оклеветала — действительно, его теперь можно привлечь за подстрекательство к даче ложных показаний.