Костры Эдема

Преподобный Хеймарк открыл рот, чтобы возразить.

– Мальчик говорит, что в миле отсюда есть деревня, – продолжала я. – У него там родственники, и там живет так называемая жрица Пеле, которая наверняка знакома с медициной и может ему помочь. Если я в самом деле имею решающий голос, я голосую за то, чтобы добраться до этой деревни.

– Вот-вот, – сказал мистер Клеменс.

Я нахмурилась, собираясь с мыслями:

– Я повторяю, что никого не боюсь. Тем более языческого бога, сделанного из тумана.

Мистер Клеменс хмыкнул и зажег новую сигару.

Мы отправились быстро, но без спешки. Лошади выказывали тот же страх, что и раньше, при приближении Идущих в Ночь, и мужчинам пришлось помочь мне влезть на моего обычно спокойного Лео. Мальчика мистер Клеменс усадил на седло перед собой.

Признаюсь, что я затаила дыхание, когда мы выбрались на тропинку между каменными стенами, полубессознательно ожидая, что кто-нибудь из богов и мертвых вождей, о которых рассказывал мистер Клеменс, выйдет оттуда и набросится на нас.

В такой темноте мы бы не разглядели бы за этими древними, пропитанными кровью камнями даже целую орду каннибалов.

Никто нас не тронул. Халеману указал нам еле заметную тропинку, уходящую на восток, и мы опять двинулись вверх по склону вулкана – мистер Клеменс с мальчиком во главе, за ними я на своем верном Лео и в хвосте – преподобный Хеймарк. Я поминутно оглядывалась, чтобы удостовериться, что никакое чудище с акульей пастью на спине не стащило его с лошади и не подбирается ко мне. Было темно, но я могла разглядеть приземистый силуэт священнослужителя и ясно слышала его астматическое дыхание.

Постепенно небо украсилось звездами, и в их мерцании я могла разглядеть окружавшую нас растительность: кусты охиа и охело (разновидность голубики), садлерии, серебристую траву и множество ягод, отсвечивающих в свете звезд мертвенно-голубым. Росло там и множество пальм, свечных и хлебных деревьев, но по мере подъема в гору эта пышная растительность уступала место языкам гладкой лавы, или пахоэхоэ. Наши лошади осторожно пробирались по поросшим жесткой травой глыбам базальта, а Халеману очнулся от забытья и стал показывать нам дорогу.

Один раз мы остановились, тревожно прислушиваясь к отдаленны звукам, напоминающим ритмическое пение или рокот набегающих волн – хотя мы и отошли довольно далеко от моря.

– Это Идущие? – тревожно спросил мистер Клеменс, но ему никто не ответил.

Мы пришпорили лошадей и продолжили путь.

К рассвету мы добрались до деревни, хотя это было слишком громкое название для полудюжины жалких хижин, где, казалось, никто не жил. Нигде не горел огонь, и ни одна собака не выбежала нам навстречу. Мы застыли на лошадях, почти уверенные, что те, кто расправился с преподобным Уистером, добрались и до родственников Халеману.

Но тут мальчик сбивчиво заговорил по-гавайски, и я уловила в потоке певучих звуков слова «вахине хаоле» (белая женщина), «ваи лио» (напоить лошадей) и «ка-уакаи-о-капо», что, как я помнила, означало «Идущие в Ночь».

Внезапно из темноты к нам метнулась дюжина теней, и к нам потянулись быстрые, но не враждебные руки. Я позволила им снять себя со спины Лео и усадить на траву. Мистер Клеменс и преподобный пытались протестовать, но тоже были спешены.

Халеману снова заговорил, ему ответил старческий голос, и нас без дальнейших разговоров подняли и отвели в ближайшую и самую большую хижину.

Оказалось, что деревня вовсе не пуста. Восемь стариков, три сравнительно молодые женщины и древняя как мир «туту», что значит «бабушка», вошли в хижину вслед за нами и уселись вдоль стен. Их лица были еле видны в свете двух коптилок с маслом свечного дерева. Нас усадили напротив, причем Халеману оказался в самом темном углу. Старик, севший напротив преподобного Хеймарка, заговорил снова. Его беззубую речь было бы трудно понять, даже если бы он говорил по-английски, но Халеману легко перевел:

– Дедушка спрашивает, почему вы путешествуете в такую недобрую ночь.

За нас ответил мистер Клеменс:

– Скажите ему, что мы едем в деревню, где жил преподобный Уистер.

Старик сказал еще что-то.

– Дедушка говорит, что там все убиты. Никого не осталось в живых. Это теперь плохое место. Капу.

Преподобный Хеймарк попросил:

– Спроси, кто убил проповедника и людей в деревне.

Халеману заговорил медленно, тщательно подбирая слова, и ему ответил другой старик.

– Мой другой дедушка говорит, что один кахуна молился об их смерти.

– Молился о смерти? – недоверчиво переспросил преподобный.

– Да, – подтвердил Халеману. – Но белые не умерли, а только заболели. Тогда мои дедушки древними заклинаниями открыли ворота Милу, чтобы ээпа, капуа и сам Пауна-эва прогнали белых.

– Прогнали нас? – спросил мистер Клеменс.

– Да. – Халеману от боли прикрыл глаза. – Дедушки велели моему дяде и другим привести вас к храму, чтобы принести в жертву. Я пошел с ними как самый младший кахуна. К несчастью, на пути нам встретились Ка-уакаи-о-капо и всех убили. Меня пощадили потому, что я ношу имя самого знаменитого аумакуа, который служил Пау-на-эве.

Мистер Клеменс и преподобный Хеймарк попытались вскочить, но старик, сидящий у двери, сделал знак, и двое мужчин навалились на них так, что они не могли пошевелиться. Я даже не пробовала подняться.

– Халеману, – начала я, но юноша сказал:

– Замолчи, женщина.

Голос его сделался низким и хриплым.

Старики начали петь заклинания. Голова у меня закружилась, глаза сами собой начали закрываться. Я видела, как преподобный Хеймарк и мистер Клеменс пытаются вырваться из рук схвативших их туземцев, но без успеха.

Я посмотрела на Халеману и увидела, что тело мальчика начало таять и колыхаться, как отдаленный мираж в пустыне. Плоть его темнела и размягчалась, сливаясь вниз, в невидимый сток.

На его месте остался сгусток тумана, который, уплотняясь, приобрел очертания громадного человека, голова которого почти касалась потолка высотой десять футов. Из тумана, клубящегося в свете коптилок, донесся голос, похожий на рычание зверя из глубокой пещеры.

– Я беру то, что принадлежит мне! Капу о моэ, хаоле канака!

Туман в человеческом образе двинулся в нашу сторону.