После активных действий на юге мы рады были узнать, что наша группа выступает на патрулирование одного из самых глухих, но зато и самых спокойных уголков Катанги. Капрал, человек желчный и скрытный, давно, на мой взгляд, оставивший мысли о штатской жизни, в первый же день собрал нас вместе. Он прекрасно разбирался в местных диалектах и сразу спросил меня:
— Усташ, как прозвучит на местном диалекте команда: стой, пошел, вперед, сидеть, не глядеть по сторонам?
— Телема, кенда, токси, ванда, котала на пембените, — без особой охоты ответил я.
— А как ты поймешь просьбу черного друга — бета не локоло на либуму?
— Бей его по животу! — вмешался в беседу француз Буассар.
— А если черный спросит: мо на нини бозали кобета? То есть, за что бьете?
Буассар опять вмешался:
— Лично я в ответ поддам черному под ребра. И скажу — экоки то набакиса лисусу? То есть — хочешь еще?
И заржал.
Буассар любил посмеяться.
Пылища на тропах Катанги невероятная.
Когда мы ввалились в лес, от пыли мы избавились, зато джип сразу начало бросать на корнях, будто мы на небольшом судне попали в приличную болтанку. Со всех сторон обрушилась на нас влажная горячая духота, в которой, как в бане, глохли все звуки. Откуда-то сверху прорывался иногда вопль обезьяны или птицы-носорога, но внизу все тонуло в душном обессиленном безмолвии, нарушаемом лишь рычанием джипа.
Я никогда не забирался в тропический лес так глубоко и чувствовал себя несколько неуверенно. Наверное, и остальные чувствовали себя не в своей тарелке. Только на капрала ничто никогда не действовало. Кроме, пожалуй, темноты и замкнутых помещений, о чем я случайно узнал еще в Браззавиле. Могу поклясться, что в прокуренном темном кинозале капрал интересовался не тем, что происходило на экране, а тем, что могло происходить за его спиной.
Не знаю, кого он боялся и боялся ли, но что-то такое с ним происходило.
Впрочем, какой рейнджер любит позиции, не защищенные с тыла?
Да и скелеты в шкафу у каждого свои.
Место для лагеря мы отыскали удобное — огромные деревья наглухо и со всех сторон окружали большую, поросшую травой поляну, редкие кусты на поляне мы сразу вырубили.
Буассар завалился на брошенный в траву брезент, и дым его сигареты приятно защекотал ноздри.
Я присел рядом.
Малиновый берет и пятнистую рубашку я сбросил, подложив под локоть, чтобы не чувствовать жесткость брезента. И не торопясь потянулся к вскрытой французом банке пива.
— Ба боле, ба-а-а… Ба би боле, ба-а-а… — отбивал такт Буассар.
В нехитрой песенке, мелодию которой он насвистывал, речь шла о том, как хорошо, когда нас двое, а ночь тиха и безлюдна.
Типичная французская песенка, хотя на чернокожий манер.
Впрочем, какое дело до манер тем, ночь вокруг которых тиха и безлюдна?
— Ба боле, ба-а-а! — подмигнул я Буассару.
Несмотря на некоторую болтливость француз мне нравился, я старался держаться к нему поближе. Занимаясь такой работой, как наша, нелишне знать тех, на кого можно положиться в деле.
Мы курили, потягивали теплое пиво и смотрели, как негриль бабинга, взятый капралом месяца три назад в сожженной глухой деревушке, возится у костерка, собираясь готовить обед, а голландец ван Деерт, глухо обросший густой бородой, здоровенный, как буйвол, жуя резинку и щуря маленькие свирепые глазки, что-то негру внушает. Мы не слышали — что, но примерно догадывались. Голландец терпеть не мог черных, у него была на черных аллергия, он пятнами шел, когда видел двух, а то, не дай бог, троих черных.
Но я это не в осуждение.
У каждого свои привычки и вкусы.
Будем считать, что в данном случае голландец просто следил за чистотой и опрятностью негриля ба-бинги.
За походным столом я сидел рядом все с тем же французом. Никто не звал его по имени, многие даже не знали его имени — просто Буассар, иногда. Длинноголовый. Буассар на прозвище не обижался, ведь это он сам однажды объяснил — богатые люди, дескать, почти всегда относятся к долихоцефалам, то есть как раз к этим вот длинноголовым. Только голландцу утверждение Буассара не понравилось. Ему, наверное, больно было узнать, что, как короткоголовый, он навсегда обречен на нищенство.