…Черепки разные. Толстые и тонкие, легкие и тяжелые, красные, обожженные до синевы, белые, черные, коричневые, гладкие и шершавые, с выпуклинами от ямок на обратной стороне, которые хранят отпечатки пальцев, прикасавшихся к ним; с рваными острыми краями или, наоборот, гладкими и стертыми от воды, они похожи на осколки каких-то неведомых материков, на обломки судеб людей, которые их создавали и вкладывали в них частицы своего тепла и души. И сейчас, когда я выбираю из будто неиссякаемой кучи тот единственный, еще не найденный черепок, который только и может подойти к тому, что держу в руках, мне кажется, что я пытаюсь собрать не горшок — высокий, яйцевидный, которому уже уготовано место под стеклянной витриной одного из музеев, — мне кажется, я хочу склеить, восстановить из обломков и пробелов тот неведомый, давно исчезнувший мир, в котором жили, боролись, который создавали люди, отделенные от нас плотной стеной времени.
Ребята присыпают стенки раскопа, утаптывают песок, чтобы не размыло дождями и талыми водами, закапывают в углах старые шпалы. Раскоп кончен. Идешь и вглядываешься — вдруг что-нибудь не заметил? Вдруг то, что ищешь, лежит рядом, в трех-четырех сантиметрах от тебя, ждет одного лишь удара лопаты?
— Вот погляди, какая штука! — крикнул Михаил и кинул мне кусок обожженной глины.
Глина как глина, такая же, из которой лепили горшки с ямочно-гребенчатым узором, только обожжена похуже. Когда-то человек смял кусок ее в руке, оттиснув на ней всю пятерню.
Может быть, тот человек лепил сосуд. Остался этот кусок, который был слишком мал, чтобы его стоило хранить. И вот машинально, в какой-то перерыв от работы, словно подводя итоги сделанному, он очистил свои ладони от прилипшей глины, скатал ее в комок, смял и бросил. Почему? Чтобы поздороваться с кем-то пришедшим, как это делаем мы, когда входящий из другой комнаты, из другого пространства, из другого времени — застает нас за работой?
Но через это движение, живущее в каждом из нас, через работу, труд, связующий человека с человеком, я вдруг почувствовал, как сблизились, сомкнулись, упали отделяющие нас пространства.
Случайно ли бросил он этот кусок в костер? Или он знал что-то о свойствах времени?
Я взял этот кусок так, как держал его в последний раз гончар, вложив свои, живые, пальцы в отпечатки той руки. И в прикосновении шершавой, нагретой солнцем глины почувствовал слабое пожатие, дошедшее через тысячи лет, словно благодарность за память, за интерес потомков к своим предкам, за то, что — вольно или невольно — мы восстанавливаем связь поколений, казалось бы навсегда разорванную временем, за продолжение того общего дела, которое называется Человечеством…
Вероятно, они все же верили в нас. Они хотели, чтобы мы стали сильнее и лучше их, умнее и красивее; чтобы каждый человек чувствовал, что он не первый и не последний на этой земле, а стоит как бы в шеренге, в строю, где левый фланг уходит в глубины прошлого, а правый, на который он должен равняться, — в будущее.
Сохранить правильное равнение — может быть, в этом и есть смысл жизни, о котором я как-то допытывался у Романа?
Кончаются полевые дневники. Кончаются, чтобы начинались новые, но не кончается экспедиция, как не кончается жизнь. Потому что сама жизнь — это тоже экспедиция, полная находок и открытий, тягот и разочарований, но всегда влекущая и манящая неведомым: новыми людьми, новыми встречами, новыми делами. И как в любой экспедиции, в жизни тоже ищешь — ищешь себя, свое место в мире и ту тропинку, которую ты должен проложить.
Если только сможешь.
Беломорский лабиринт
Полускрытый поворотом, выход в море из глубины залива представал неправдоподобно узкой щелью. На падающих отвесно пятидесятиметровых обрывах скал не держалось ничто живое. Источенные ледниками и морскими потоками, зализанные ветрами, дождями и вьюгами скалы почернели от корки давно уже мертвого лишайника. И только высоко над морем, где еще лежали его живые сине-зеленые брызги, из расщелин выползали подушки мха, зеленые щетки вереска и низкорослые, искривленные ветром сосны, судорожно хватавшие камень обнаженными узлистыми корнями.
С воды, из старенького карбаса, оглушительно тарахтевшего своим мотором, отвесные берега Малой Пирьи виделись совсем иначе, чем с открылка штурманского мостика «Запада», на котором накануне я в очередной раз вошел на внутренний рейд районного центра Терского берега. И сейчас, бросив взгляд назад, над оставленным нами кипящим следом от винта карбаса, я как бы заново увидел розовую полосу скал, открытую начавшимся отливом, панораму поселка, и в этом обрамлении — изящный белый силуэт шхуны, пленившей меня еще в Архангельске.