Подобный же лабиринт должен был находиться где-то возле Умбы.
Никто из моих новых знакомых ни о каком лабиринте ничего не слыхал, тем более что и объяснения мои были не слишком определенны. Я и сам весьма туманно представлял себе сооружение, которое знал только по скудным описаниям в научной литературе. Фотография Кандалакшского лабиринта, помещенная в одной из статей, искаженная ретушью и плохой печатью, не позволяла представить ни действительные его размеры, ни положение на местности. Цепочка камней, лежавших на поверхности скалы, могла быть в действительности и громадными валунами, и крупной галькой — сравнить их было не с чем.
Пытаясь отыскать лабиринт возле Умбы, я обратился к лоциям Белого моря, которые имелись на шхуне и описывали довольно подробно все достопримечательности берега. Однако даже в лоции 1913 года, в которой можно было найти подробные описания каждого села, количества проживающих в нем жителей, скота, пашенной земли и покосов, а также всего, что могло заинтересовать любознательного путешественника, никаких сведений о лабиринтах я не нашел. Краеведческого музея в Умбе не было, не оказалось даже уголка краеведения в районной школе-интернате, на что я, по правде сказать, рассчитывал. И вот когда я уже готов был махнуть рукой на поиски, старший механик, по флотской традиции именуемый «дедом», предложил мне сходить к Демидычу.
— Уж если Демидыч, ёкарки-макарки, твой лабиринт не знает, тогда и не было его здесь никогда! — авторитетно заявил «дед» за обедом в кают-компании, когда в очередной раз мы бросили якорь на рейде Умбы. — Небось ученые твои, которые о нем писали, тоже, как и ты, в глаза его не видели… Один у другого списал, тот — у этого, а самому первому какой ни то рыбак в Кандалакше прихвастнул: дескать, у нас в Умбе еще и не то есть! А до самого его, ёкарки-макарки, никто и не добрался… Вот ты теперь и маешься, места себе не находишь, другим загадки задаешь. Ну а ежели он и на самом деле есть, Демидыч тебе скажет, он по этому берегу дока, каждый камень, каждую корягу знает, и если уж сетку кинет — обязательно с рыбой будет…
Как выяснилось, до Демидыча было рукой подать.
Всякий раз, войдя на рейд Малой Пирьи, шхуна бросала якорь в самом начале поселка, напротив маленького рыбозавода, вросшего своими зданиями в лесистый склон. Рядом у самой воды стояли два двухэтажных деревянных дома, в которых обитали семьи рабочих, по большей части бывших моряков. В одном из этих домов жил и приятель нашего «деда».
В тот же день, к вечеру, отмеченному чуть склонившимся к дальней лесистой вараке солнцем, мы с «дедом», надевшим вместо обычного берета парадную «форменку» с белым чехлом, отправились на берег. Наткнулись мы на Демидыча сразу же, едва выбрались из шлюпки на проседающие под ногами бревенчатые оплотки, служившие тут и пирсом, и мостками, с которых полощут белье.
Демидыч, немолодой мужчина, черный и худощавый, в застиранной матросской робе, с жилистыми, грубыми руками, в кожу которых словно бы навсегда въелись машинное масло и окалина, сидел на корточках в карбасе, склонившись над мотором, старательно прочищая, продувая и обтирая каждую деталь, которые он ловко и быстро из него вынимал. По тому, как подобие улыбки тронуло сжатые губы, когда он увидел «деда», я понял, что они и впрямь приятели. Поздоровавшись, мы присели с «дедом» на борт карбаса. И хотя о причинах нашего появления ничего сказано не было, Демидыч начал так же основательно и неторопливо, как раньше разбирал, собирать полуразобранный мотор, перебрасываясь с «дедом» ничего не значащими фразами о погоде, очередном рейсе «Запада», о каких-то знакомых в Архангельске, выдававших на прошлой неделе дочь замуж. И только подтянув, завинтив все до последней гайки, а для верности дважды нажав педаль, отчего мотор сразу же зашелся громкой пулеметной очередью, он заглушил его, накинул на него брезентовый чехол, не забыв затянуть завязки, вытер специально лежавшей в ящике ветошью руки и, еще раз мельком взглянув на меня, пригласил в дом.
…Окно большой комнаты на втором этаже, где мы сидели за столом, выходило на залив, вмещая в свою раму и противоположный берег, и стальную вечернюю воду, и закатное солнце, высветившее до мельчайших подробностей нашу красавицу шхуну, а на столе — ярко пылавший золотом латуни надраенный специальной мастикой бок самовара, без которого не обойдется на Севере ни стол, ни застолье… В тщательности покраски пола и окон, заставленных примулами, геранью, «ванькой мокрым», в чистых тряпичных половиках, вездесущих кружевных накидках и подставочках чувствовался давно установленный, идущий от предшествующих поколений порядок ухоженного деревенского дома, который чистят и моют столь же старательно, как моряк драит медь и палубу родного корабля. Пока хозяин мыл, скреб и оттирал на кухне руки, а жена его расставляла на столе чашки, вазочки с домашним вареньем, колотый сахар и непременные в северных селах сушки к чаю, я успел узнать, что Павел Демидович Кожин — не просто знакомый «деда», а тот самый его «кореш», с которым в механиках прошли они вместе всю войну на Севере, расстались и уже много лет спустя встретились вот здесь, на берегу Малой Пирьи.