Все это убеждало меня, что лабиринты служили входами в подземное царство мертвых, о чем, кстати сказать, недвусмысленно напоминали связанные с ними легенды. Феи, эльфы, дверги, йотуны — все они были выходцами «с того света», куда завлекали неосторожных путников или любопытствующих искателей приключений. Запутанный вход в подземный мир предназначался здесь не для живых, а для душ умерших. Поэтому так нужны были здесь изгибы и повороты, чтобы, пройдя однажды «туда», душа не могла найти обратный путь к еще живущим. Только жрецы древности, склоняясь над разверстой в центре лабиринта воображаемой бездной, могли приносить жертвы подземным богам, обращаться с призывами к ним и к душам умерших, вызывать их, общаться с ними, не выпуская их из магической спирали. Лабиринты, таким образом, служили алтарями, на которых жрецы приносили кровавые жертвы, и «рупорами», обращенными в «царство мертвых», чтобы спрашивать его обитателей о настоящем и будущем…
Зачем же понадобилось такое количество «входов» в это подземное царство мертвых, как можно видеть на том же Большом Заяцком острове, где громадные лабиринты полукольцом охватывают центральный холм со множеством каменных куч, дольменов и прочих сооружений, носящих явно погребальный характер? Единственное объяснение, которое можно предложить, — это то, что число лабиринтов в этом случае соответствовало количеству родов или племен, входивших в магический союз, которому принадлежало данное святилище первобытности.
В такой гипотезе было много привлекательного. Она была шире, гибче и строже, чем предположения Туриной. Больше того, она позволяла трактовать лабиринты, расположенные возле рыболовных тоней, как ловушки, только не действительные, а символические. Маленькие лабиринты, располагавшиеся поодиночке возле древних и современных тоневых участков, вероятнее всего, служили родовыми алтарями, призванными улавливать не рыбу, а души умерших предков, чтобы они помогали своим живым потомкам, способствовали промыслу. Вместе с тем они были — в полном смысле слова — теми отдушинами в «царство мертвых», которые позволяли шаманам древности в любой момент общаться со «страной предков» на Соловецком архипелаге, где находилось главное святилище народа, объединяющего ряд племен.
Как мне казалось, представления Н. Н. Виноградова и А. Я. Брюсова о действительном назначении лабиринтов соловецких наиболее яркое подтверждение находили в древнегреческой монете, о которой я уже упоминал. Ведь изображен там был не дворец Миноса, раскопанный в Кноссе А. Эвансом, с его бесконечным переплетением многочисленных залов, переходов, дворов и лестниц, в котором можно было легко запутаться, не египетский лабиринт, представлявший собой, согласно Геродоту, такое же сложное архитектурное сооружение, а всего лишь каменный алтарь, выложенный из камней, точная копия того, что и сейчас можно видеть возле Умбы.
А почему, собственно, размышлял я, критский лабиринт, о котором рассказывает древнегреческий миф, не мог быть именно таким древним жертвенником? Это уже потом фантазия поэтов превратила алтарь во дворец, после чего талант Геродота и человеческое легковерие связали его с египетским лабиринтом. Миф, тем более древнегреческий, — всегда «творимая легенда», тогда как исследователя интересуют его суть, фабула, давно забытый факт, давший некогда толчок воображению людей. Скинув с мифа пышные наряды поэзии, мы обнаружим в нем некое рациональное зерно, определенную историческую информацию, которая укладывается в следующую логическую схему.
Минос — царь Крита. У него сын Минотавр, которому приносят человеческие жертвы, человек с головой быка. Жертвоприношения совершаются в храмовом комплексе, именуемом лабиринтом. Как можно думать, сами критяне освобождены от человеческих жертвоприношений: страшную дань платят только покоренные народы, в данном случае Афины. Однажды с партией обреченных на Крите появляется Тезей, проникает в Лабиринт, убивает Минотавра и освобождает Афины от зависимости Криту.