— Все гут! — убежденно ответил Пауль.
— И я?
— О, Федор — тоже гут!
Пауль уже накопил какой-то запас русских слов, но предпочитал говорить короткими фразами, комплектуя их из наиболее известных русских и немецких слов. Случалось, слов все же не хватало, тогда на помощь спешили руки, они дополняли, растолковывали. Вот и сейчас рука плавно поднялась, нацелилась на ель, и Пауль сказал:
— Хорошо! Рождество!
Ель действительно хороша: метров под тридцать высотой, разлапистая, она гордо возвышалась над сестрами; хлопья белейшего снега пластами лежали на ее ветвях, подчеркивая строгость их зелени.
А рождество… Оно где-то рядом с Новым годом…
На Новый год елку в клубе ставили. Высотой под потолок. И с красной звездочкой на верхушке…
Как далеко все это!
Федор заговорил о том, что больше всего волнует его сейчас:
— Нет, для вас я плохой. Для меня немец, что заноза в сердце. Увижу — обязательно убью.
Пауль уже знал историю Федора, знал, что через самое страшное он прошел, прежде чем оказался в отряде. И уважал его за это. За верность Родине главным образом. Очень уважал. Поэтому не обижался на его, порой резкие, слова. И сам старался говорить с ним без вызова в голосе, спокойно.
— Федор плохой для наци, — сказал Пауль и тут же постарался увести разговор от опасной темы: — У нас не такая зима. Немного снега, немного мороза. Как это?.. Валенки! Они не нужны.
— Тогда ночью вместо Гришки с Юркой наскочи на вас я — убил бы без промедления.
— Федор лжет на себя.
— Не стал бы разглядывать, просто прострочил бы и все.
Действительно, почему Федор не мог бы поступить так? Перед ним были бы враги. И бог не осудил бы его: убить врага — всегда святое дело.
Ответил же Пауль по-другому, так как не смог подобрать нужных слов:
— Война есть плохо. Солдату не дано знать, где его ждет смерть… Война — зер шлехт.
— Ага, дошло! — обрадовался Федор и, увидев товарищей, которые вылезли из землянки, радостно сообщил им: — Сагитировал я его, война — плохая штука, говорит!
Григорий считает, что Федор незаслуженно приписывает себе перевоспитание Пауля, и бросает словно между прочим:
— Пауль — мужик башковитый, сам разобрался.
— Считаешь, самолично до всего дошел? — усмехнулся Каргин.
— О нет, не сам! — протестует Пауль и, волнуясь, рассказывает о том, что зимнее обмундирование лежит на складах, хотя солдаты вермахта замерзают в лесах, рассказывает о неоправданной жестокости наци не только к русским, но даже и к немцам, которые осмеливаются лишь думать несколько иначе, чем Гитлер.
Только высказался Пауль и сразу заметил, что впервые фюрера назвал просто Гитлером. Русские и Ганс, кажется, этого не заметили, а он полон смущения, будто согрешил против чего-то священного для своего народа. Одновременно пришло и облегчение: сказал просто — Гитлер, тяжесть свалилась с души.
Ганса тоже прорвало, он вдруг выложил всю правду про отца, не умолчал и о своих сомнениях. А закончил так:
— Я не уверен, что вы во всем правы, но я ищу правду и уверен, что найду ее.
— Факт, найдешь, — авторитетно заверил Юрка, а Каргин подвел итог:
— Отец у тебя наблюдательный… Побольше бы таких в Германии, не дрались бы мы между собой.
— А знаете, что мне сейчас пришло в голову? — оживился Ганс. — Мы с вами — верные союзники. Это же необоримая силища! И французов, и англичан мы мигом поставили бы на колени!
— Почему как верные союзники мы были бы должны ударить на Францию и Англию? — скорее удивился, чем возразил, Каргин.
Действительно, почему? Эльзас и Лотарингия — исконные немецкие земли? Или чтобы расширить территорию Германии за счет колоний Англии?
Сегодня этот довод почему-то кажется неубедительным, и Ганс бормочет: «Черчилль…», — вкладывая в это имя только ему одному понятный смысл.
Однако Каргин разгадал ход его мыслей и бьет в самое уязвимое место:
— Каждая мать желает счастья своему ребенку. И вдруг ее ребенка убили. За что убили? Кому-то понравилась его земля. Справедливо так будет, Ганс?.. Наконец, если земля вам так нужна, почему не возьмете ее у себя? Как мы в Октябре семнадцатого года?
— Мы каждый квадратный сантиметр своей земли держим на строгом учете. Мы точно знаем, что у нас нет внутренних резервов земли, — заявляет Ганс.
— А какую площадь занимают поместья хотя бы одного Геринга?