— Вам, думаю, будет достаточно знать, что я командовал этими парашютистами?
Фон Зигель, казалось, не обратил на это признание никакого внимания, он протянул пачку сигарет и услужливо щелкнул зажигалкой.
Несколько минут молча курили. Заговорил фон Зигель, и вовсе не о том, о чем предполагал капитан Кулик:
— Сознайтесь, капитан, вы ждали пыток? Вы недоумеваете, почему вас окружили заботой, вниманием? Запомните: мы суровы и даже беспощадны с явными своими врагами. С врагами!.. Вы — коммунист?
— Что нет, то нет.
— Почему?
— Как и объяснить, не знаю.
— Не бойтесь, говорите правду, мы очень терпеливы к чужим заблуждениям. Наша цель — разъяснить заблуждающемуся его ошибки, указать ему правильный путь.
— Не дорос я еще до того, чтобы в большевистскую партию вступать.
— Не понимаю. Как нам известно, в вашей партии есть и простые рабочие, и крестьяне. А вы: «Не дорос».
— Я и говорил, что не знаю, как объяснить… Внутреннее у меня ощущение, что не достоин пока быть членом партии. Понимаете? Не достоин такой чести, и все тут.
Разговор оборвался. Фон Зигель неторопливо курил, стряхивая пепел в морскую раковину-пепельницу. Он думал о том, что этот русский гораздо сильнее и хитрее, чем казалось; такого не возьмешь одними посулами, такого нужно крепко ломать.
Что ж, наука не новая. Ломать человека во много раз проще, чем создавать.
Глаза фон Зигеля стали и вовсе холоднущими, когда он спросил:
— Какой местности вы уроженец?
— Из Вольска. Есть такой город на Волге.
— Как велика ваша семья?
— Мать и сестренка.
— Жили в достатке?
— В тридцатые годы трудновато приходилось. А перед самой войной жизнь пошла.
— Ваша фамилия?
— Иванов… Иван Иванович Иванов.
Фон Зигель выдвинул ящик письменного стола и достал пачку фотографий, протянул ее:
— Эти люди были вашими солдатами?
Одиннадцать фотографий в руках капитана Кулика. Одиннадцать мертвых лиц перед глазами капитана. И молодых людей, и в годах.
От внутреннего холода на мгновение зашлось сердце.
— Только вот эти три, — наконец сказал капитан Кулик и бережно, будто боясь причинить им боль, положил фотографии на стол.
Фон Зигель, казалось, не обратил внимания на его слова, даже не взглянул на фотографии опознанных. Он спросил равнодушно:
— Сколько всего человек было в вашем отряде?
— Эти трое и я, — ответил Кулик и сразу понял, что соврал грубо и за это придется расплачиваться.
— Вы солгали, капитан. Почему? — действительно немедленно уцепился фон Зигель.
— А как бы вы на моем месте поступили? — разозлился капитан Кулик.
— Я? На вашем месте?
И фон Зигель захохотал.
Он хохотал долго, а капитан Кулик наливался злобой, пока не выпалил, нагнувшись вперед, пока не выпалил прямо в разинутый в хохоте рот гауптмана:
— Смеетесь? Не верите в такую возможность? А мое сердце чует, что попадете! Да еще как!
Фон Зигель оборвал хохот, с минуту леденяще смотрел на Кулика, потом многозначительно усмехнулся и положил руку на спинку стула. Казалось, он не подал сигнала, но дверь кабинета чуть слышно скрипнула, и кто-то, тяжело ступая, подошел, встал за спиной Кулика. Ему стало зябко, захотелось оглянуться, но он пересилил себя и спросил, нагнетая в себе злобу, чтобы она вытравила и страх, и жалость к своему телу:
— Значит, разговоры о гуманности побоку? Значит, обрабатывать начинаете?
6Одиночка — каменный мешок с тонкими кирпичными боковыми стенками. Пол бетонный, и от него исходит могильный холод. Ни одного хотя бы даже слабого лучика света. Зато хорошо слышно, как в соседних камерах стонут люди. Судя по голосам — мужчины и женщины.
Особенно невыносим тот самый женский голос. Он на одной ноте тянет бесконечное «а», потом захлебывается в слезах и снова вдруг пронзительно врывается не в уши, а в самое сердце.
Капитан Кулик очнулся, казалось, от этого страшного крика. Несколько секунд лежал неподвижно, пытаясь вспомнить, как попал сюда. Но нить воспоминаний неизменно рвалась в тот момент, когда немец с лошадиным лицом взмахнул дубинкой над его головой. После этого — обрывки: он захлебывается в водопаде, вот-вот утонет, и тут в глазах светлеет, и он видит, что не водопад это вовсе, а самая обыкновенная вода, которую льют на него из ведра; были еще тупоносые сапоги на толстой подошве. У самого лица были… И еще была какая-то табуретка. Как в больнице, белилами покрашенная…