Улугбек лег в своей юрте, велев поднять кошму у изголовья, чтобы дышать всей ночной прохладой, свежим ветром с гор, запахом весенней травы.
Где-то в темноте спросонья попискивали птицы. Тут и там слышался их дремотный пересвист. Ворковала вода в реке. Лязгала сбруей привязанная неподалеку лошадь. С прохладой, с запахом земли и трав смешивался запах лошадей и дыма костров... Почудилась длинная дорога. Да нет - это дедушка в позлащенном халате и без головы... лег поперек потока, а поток течет... течет...
Сухой и длинный, всех выше ростом, Тимур хромал, высоко вскидываясь, словно среди пеших спутников скакал, подпрыгивая в невидимом седле.
Он пошел напрямик сквозь темноту; ему светили факелами, но он не смотрел под ноги, видя перед собой лишь пламя костра, где уже заметили его приближение и замерли.
Пленник лежал с закрученными назад руками. Временами он раскрывал рот и, глубоко вздохнув, снова плотно сжимал тонкие губы. Большие темные глаза, казавшиеся заплаканными из-за воспаленных век, строго поглядывали то на одного, то на другого из явившихся с Тимуром. Сам Тимур не привлек внимания пленника, может быть потому, что очень уж бедно выглядел Тимур рядом с приближенными, блиставшими в свете костра то белой, изукрашенной золотом рукояткой кинжала, то дамасской саблей, то позолоченным панцирем. На Тимуре никакого оружия не было - только нагайка свисала с левой руки.
К Тимуру от костра вышел внук, Султан-Хусейн; это его воины несли караул на дневном походе, они и захватили пленника; поэтому, считая пленника своей добычей, Султан-Хусейн сам ждал Тимура, чтобы щегольнуть перед дедом своей исполнительностью, своей добычей, своей удачей.
Небольшой ростом, верткий, он глядел дерзкими, красными и словно крутящимися быстрыми глазами то в бороду деда, то на его сподвижников; стоял, опустив одно плечо, как бы наготове принять чей-то удар, ударить ли кого-то.
- Что он говорит? - спросил Тимур о пленнике.
- Всячески спрашивали - молчит! - ответил Султан-Хусейн и брезгливо сплюнул.
- А может, плохо спрашивали?
Султан-Хусейн передернул плечами от обиды и от досады:
- Едва ли плохо. Только ломать не стали, ждали вас.
Пленник молчал, пока его везли, перевьючивая с уставших лошадей на свежих, пока спрашивали здесь. Он молчал, лишь время от времени широко раскрывая рот, словно выкинутая на песок рыба, чтобы, как глоток свежей воды, глотнуть воздуха. И снова отводил глава от вопрошавших и сжимал рот, как бы ни спрашивали, как бы ни понуждали, как бы ни мучили.
- Поставьте-ка его, я сам спрошу.
Пленника поставили. Ему было трудно держаться на ногах, и воин, пленивший его, поддержал его под локоть.
Спокойно и, как бы увещевая, Тимур спросил:
- Язык, что ль, отнялся?
Пленник теперь, когда его поставили, повел вокруг глазами и впервые сказал:
- Ночь уже.
Это были его первые слова за весь этот день.
- Вот и скажи - кто дым пускал?
- Люди.
- Какие такие?
- Своей земли хозяева.
"Почему он прежде молчал, а вдруг заговорил?" - подумал Тимур.
Султан-Хусейн побледнел от досады, что, промолчав при всех прежних расспросах, этот негодяй отвечает деду. Теперь дед подумает, что прежде не сумели допросить!
- А сколько у тебя своей земли?
- У меня своей нет.
- А говоришь "хозяева"!
- Здешние люди здешней земли хозяева.
- А, ты вон о чем! Кызылбаш?
- Нет, адыгей. Адыгей.
- И как тебя звать?
- Хатута.
- А заодно с тобой тож [так] адыгеи?
- Здешние люди.
- Кызылбаши?
- Азербайджанцы.
"Почему он начал говорить?.." - напряженно думал Тимур, рассеянно спрашивая Хатуту.
- Азербайджанцы? А чего ж ты с ними спутался?
- Мы заодно.
- Кто это?
- Здешние люди.
Тимуру не понравился столь прямой, почти вызывающий ответ. Повелитель с трудом сумел сдержать себя от гнева и по-прежнему спокойно, как бы попрекая, кивнул:
- Вон оно что! Свою землю берегут от меня.
И вдруг подумал:
"А ведь и Шахрух тоже! Так же вот - землю, которую я ему дал, от меня прячет, от меня бережет. Затем и письмо послал, прикинуться послушным, мне глаза отвести. А с его согласия, в согласии с ним, его змея своих прихвостней на место моих людей повсюду натыкала. По всей той земле, что я ему поручил блюсти, они со своей царевной своих слуг заместо моих ставят! Вот оно что! И сей сынок от меня отпасть хочет. Не как Мираншах, - не дуром, а потихоньку, неприметно, с наипочтительнейшими поклонами обособиться от меня; затем и пишет так: я, мол, ведать не ведаю, что повелитель в походе; отцовых дел не касаюсь, куда посажен, там тихо сижу, до остального мне дела нет! Вот оно что! Ну что ж..."
- Выходит, я землю беру, а хозяева у нее остаются прежние... Какие хозяева!
Пленник не понял этих слов, но не переспрашивать же этого старика, в словах которого не было ни гнева, ни пренебрежения.
В Тимуре закипал гнев на сына, на Шахруха, и этот хилый, полуживой пленник уже меньше занимал Тимура. Расспросить его надо было, но окружающих удивляла и снисходительность к пленнику, и рассеянность Тимура.
- У меня своей земли тут нет! - повторил Хатута.
- Чужую, значит, пахал?
- Не пахал. Я сперва овец пас, а тем летом рыбу ловил. Рыбу ловили на базар, до самого нашествия ловили.
- Где?
- Неподалеку тут, под Ганджой. На Куре.
- Осетров?
- Лавливали.
- Разве адыгеи рыбу ловят?
- Когда баранов нет, а есть надо.
"Почему он разговорился?" - не мог понять Тимур, дивясь, с какой охотой и как доверчиво отвечает этот измолчавшийся мальчик.
- Сколько вас там, хозяев?
- Откуда мне знать?
- Берегись. Тебя заставят вспомнить.
- Если бы ты был самим великим падишахом, как заставишь? Как я скажу, когда не знаю?
- А кто был другой с тобой?
- Рыбак.
- Еще кто с вами?
- Все люди своей земли.
- А с этим... С этим рыбаком кто был еще?
- Нас двое с ним. Нас у него восемь человек рыбачило, а когда он собрался в горы, одного меня взял.
- Тебе одному доверял?
- Да нет - я был пастухом, легче хожу по горам.
- А что он говорил, когда тебя звал?
- Говорил: надо старое сено сжечь. Чтоб мышиные гнезда не расплодились. Мы зажгли, он говорит: "А теперь бежим, они нас загрызут за эти гнезда".
- Почему ты молчал, когда тебя спрашивали?
- Лень было говорить. Спать хотелось. Мы всю ночь на эту гору лезли.
- Врешь! Небось целую ночь просидели на горе, поджидали, на дорогу поглядывали. А?
- Я не говорил, что мы прошлой ночью туда лезли. В другую ночь лезли. А прошлую ночь сидели в шалаше, на дорогу глядели. Это верно, глядели в долину. Сверху далеко видно. Да больно уж холодно там ночью. Разве заснешь? А потом меня везли, днем не давали поспать. Вот я и молчал.
- Врешь! Не потому молчал.
- А что отвечать? Они тоже спрашивали, сколько нас. А что попусту отвечать, когда они сами видели: нас было двое.
- А на других горах?
- Я тех не видел. Те далеко от нас.
- А говоришь, с вами все люди.
- Да не все же залезли в горы!
Тимур вдруг понял:
"Молчал - хотел время оттянуть. Теперь знает: все с гор успели сойти, а кто и не ушел еще, тех ночь скроет. Днем молчал, ночью молчать стало незачем. Теперь он до конца будет прикидываться, что других не знает. Думает меня перехитрить - ждет, что я ему голову снесу, а перехитрю его я: оставлю ему голову. Вот тогда и поглядим, что он с ней станет делать? К этому он не готов. Тут он и попадется!"
- Ладно! Ступай поспи, да и лови свою рыбу.
Окружающие переглянулись, удивляясь, как это повелитель, ничего не добившись, отпускает пленника, доставшегося с таким трудом.
Султан-Хусейн, торопливо встав перед дедом, с готовностью предложил:
- Теперь поговорю с ним я. К утру все скажет!
- Отпусти его. Пускай ходит своей дорогой.
Один Шейх-Нур-аддин сразу понял эти слова и тотчас выделил рослого бородача в иранском панцире провожатым: