Сольвейг кивнула и похлопала себя по левому плечу.
— Ого! — воскликнул отец. — Ты и об этом позаботилась?
— Как всегда. Еще у нас есть морковь. И красные сливы.
— Твои слова пришлись кстати, — сказал Хальфдан. — День почти на исходе. Я проголодался.
— Давай там? — предложила Сольвейг. — У того куста есть немного травы.
А затем она увидела. Сначала этот предмет, зажатый между тесно сплетенными ветками куста, показался ей обрывком ткани. Затем она подумала, что это сосновая щепка.
— Что это такое? — спросил отец.
Сольвейг осторожно подняла неведомую вещь: кость, обглоданная орланами, выбеленная морозами, обточенная долгими годами.
Хальфдан взял кость и внимательно осмотрел ее:
— Бедняга! Это лопатка. Кого-то из нас? Кого-то из них?
Сольвейг, закрыв глаза, пробормотала:
— Какая разница. — И едва покачала головой: — Может, Эскиля. Всех, кто остался здесь.
— Я знаю, — отозвался Хальфдан.
Девушка заткнула находку за шнурок, которым был подпоясан ее плащ из валяной шерсти, погладила кость и промолвила:
— Я украшу ее резьбой.
— Или отдай Асте, она использует ее для глажки.
Сольвейг скривилась.
Ее отец с грустной улыбкой покачал головой:
— Вы с твоей мачехой…
Сольвейг открыла сумку. Достала оттуда истрепанный кусок ткани, в который были завернуты сыр и сливы, отломила от сыра кусочек, проглотила его и прилегла, опираясь на левый локоть. Она посмотрела на отца левым — фиалковым — глазом, а затем правым.
— Что? — просил Хальфдан.
— Она тоже была высокой?
— Твоя мать?
Сольвейг кивнула и подумала: ты всегда знаешь, о чем мои мысли.
Хальфдан опустил взгляд и медленно проговорил:
— Да. Очень высокой. Неудивительно, что и ты такая.
— А волосы у нее были золотистые?
— Ты сама знаешь.
— Да, знаю. Но когда ты говоришь о ней, она для меня оживает.
— Сири… В ней было столько жизни.
— Для меня она еще жива… — Сольвейг помедлила в нерешительности. — Мне нравится, как ты произносишь ее имя.
Хальфдан положил в рот сливу, высосал сок и выплюнул косточку.
— Я рассказывал тебе о том, как спасся Харальд и как я повел его на восток через горы. Миля за милей. Я хромал, а Харальда, чтобы у него не выпали кишки, обвязали широким полотнищем.
Сольвейг заговорила снова:
— Когда вы собирались уходить, Харальд взял меня за руки и крутил, пока у меня не закружилась голова. «Твой искалеченный отец все еще стоит двоих здоровых. Помни об этом», — произнес он.
— Вот прямо так и сказал? — спросил, осклабившись, Хальфдан.
Сольвейг склонила голову набок; ее глаза засияли.
Отец продолжил:
— На третий день Харальд приказал мне поворачивать обратно, ибо пришло время возвращаться домой. Вот как он сказал: «Нет ничего важнее крепкой дружбы. И, клянусь Тором, ты и так уже ушел дальше, чем нужно. Но в конце концов, Хальфдан, каждому придется бороться в одиночку». Затем он порылся в своем плаще и вытащил оттуда помятый сверток из хлопка… — Хальфдан помолчал, а затем потянулся за своей сумкой. — Вроде вот этого, — закончил он и отдал Сольвейг комок ткани.
Та широко раскрыла глаза.
— Развяжи его, — приказал воин.
Сольвейг так и сделала, и сразу же заметила внутри сияние золота. Но вот ее взору открылась вся брошь целиком, и у девушки захватило дух.
Длиной украшение было с ее мизинец, а в высоту — примерно как расстояние от большого сустава до кончика пальца. На нем было высечено изображение лодки с прямоугольным парусом — форма броши повторяла очертания судна. В лодке, обращенные лицами в одну и ту же сторону, сидели двое. Один из них — тот, что впереди, — точно был мужчиной, смертным или божеством, но второй, поменьше ростом… Он расположился на корме и протягивал вперед обе руки. Сольвейг не могла сказать наверняка, мужчина это или женщина. Водную гладь разрывало тело огромного змея, который выгибался над лодкой и снова погружался в пучину. Он кусал себя за хвост. Сольвейг внимательно его осмотрела. Змей был куда больше медянки (на этих малюток она порой наталкивалась на склонах холмов).